Георгий Лосьев - Сибирская Вандея

– Нет. Не толковали об армии… Денег, ежели ты как председатель повстанческого комитета, Михал Дементьич, сам попросишь, – посулил. Сто тысяч сулился отвалить… Какими хошь – хошь японскими, хошь мериканскими… У них всякие есть. У них дело поставлено!

– Сто тысяч?… Брешет есерешка! У есеров на посуле, как на стуле!.. Ну, ладно. В другой раз скажи ему: мы люди не гордые – примем. А струменты привез, как было ранее оговорено?

– Десяток японских арисаков. Пулемет ручной, шош. Патронов два ящика, японских, да еще русских. Цинка.

– Негусто патронов…

– После распутицы «максим» пошлют. Разобратый. Надо б нам из своих пулеметные расчеты приготовить… специалистов. Велено оружие отвозить на баржу Крестьянычу. Там и проволока колючая завезена…

– Знаю… В ячейке-то побывал у своих дружков? Что они? Зачем комсомольцев привезли? Опять грабить народ?

– Известно дело, Михал Дементьич, – продотряд…

– Список коммунистов отдал Рагозину-то?…

– Так точно… собственноручно приняли, а вот новый список, Михал Дементьич… Это мне Ваньша Новоселов сообчил, которых они прижать покрепше решили. Наших.

Губин очень заинтересовался новым списком.

Когда нагруженный инструкциями и наставлениями Иннокентий Харлампиевич оставил гостеприимный докторский кров, в небе уже брезжила зорька.

Утром следующего дня Иннокентий Харлампиевич отправился в вояж по селу.

Первым на его пути был дом Дормидонта Севастьяныча Селезнева. Имел Селезнев до революции крупорушку и, кроме того, промышлял в селе прокатом сельскохозяйственных орудий, что понавезла в Сибирь американская фирма «Мак-Кормик».

Подойдя к пятистеннику с белыми наличниками окон, Иннокентий Харлампиевич остановился в изумлении. Селезнев с супругой Секлетеей Ульяновной старательно соскребали с ворот густые мазки дегтя. Селезниха поминутно утирала подолом горючие слезы. Дормидонт Севастьяныч, не здороваясь, сказал:

– Не глазей что баран, Накентий, не собирай народ. Проходи в избу.

В избе хозяин тяжело опустился на скамейку.

– Видал, как проздравили меня лешманы?!. Ославили Маньшу ни за што ни про што. Слышу ночью – кобель во дворе заливается, выскочил с берданом, да уж поздно… Покуль возился с затвором калитошным, утекли сатаны! Одначе одного зацепил с бердана – утресь кровь оказалась на улке. Дознаться бы. Добавил бы еще картечи!.. Кто, как думаешь?…

– Кто! – усмехнулся гость. – Чо ты, дите малое, чо ли? Известно дело – касамалисты-парни. Кому же боле? Фулиганье, сквернавцы!..

– Кто их знает?! – недоверчиво ответил хозяин. – Вроде не слыхал я от них никакой славы про Маньшу… Да ты, Накентий, скинь шабур-то. Чай пить будем. Манька! Замолчи ты, бога ради!

Из-за дверей горницы слышались приглушенные рыдания.

Седых погладил пегую бороду.

– Слышь, Дормидонт… Хоть и не ко времени мои слова будут тебе сичас, а надо… Нынче на собрании объявят подушно раскладку. Хлеб энтим… городским стрекулистам. Не вздумай противничать. Сколь наложат – вывезешь! Понял?…

Хозяин ответил с ненавистью:

– Лучше свиньям на замес!..

– Сам знаю: что лутче, что хуже, – строго отозвался Иннокентий Харлампиевич, – вывезешь без слова! И – чтобы всенародно!.. – Тут, приблизясь к хозяину, Седых сказал вполголоса: – Вернем после. Получишь опять с баржи у Крестьяныча… Как в прошлый раз. У его список будет.

– За свое – краденым! – усмехнулся Дормидонт.

– Не твоего ума дело! Болтай больше!..

– Да я что?… Мне – абы хлебушко. Свой ли, дядин ли… Сделаю…

– То-то… Помалкивай знай!.. Покличь Маньку.

Вошедшей в кухню зареванной девке Иннокентий Харлампиевич ласково сказал:

– Я так думаю, что тебе, Манюша, теперича одна дорога – в касамол.

Манюша опешила. И Дормидонт Севастьяныч возмутился:

– Ты чо баишь-то, Накентий Харлампыч? Испоганить девку? Ни в жисть не допущу!..

– Остынь! Дело говорю. Ей теперича защитник нужен. А кто защитник? Никто, как касамалисты. Для их деготь – пустое, так, хмарь на ясном небе. А они теперича большую силу берут…

Манька молчала. Собственно, предложение Иннокентия Харлампиевича было ей по душе. В комсомоле весело и таинственно: собираются, спорят о таких запрещенных вещах, как бог и сатана, песни поют, театры представляют. Верка Рожкова – брошенка рассказывала подружкам: комсомольцы из городу костюмов понавезли всяких разных… богато живут! А заправилой у них Федюнька Дроздов, о ком ославленная девка давно вздыхала… Ох, Федюнечка-дролечка, разыскал бы ты Манькиного обидчика да наказал примерно. У тебя и власть, и при пистолете ходишь.

Покосилась девка на отца и выпалила:

– Я, дядя Накентий, не против… Как батяня прикажет.

Но Манькин отец снова вскипел:

– На кой мне ляд касамол ихний? Одна шайка-лейка: грабители, сатаны! У меня гумага есть от фершала, Игнатий Лазаревича – девка-от Маньша! Чистая, непорочная девка… Неси, дочка, свою гумагу!

Но Седых остановил его:

– Не надо… Хороший человек хорошему человеку и без гумаги верит. Гумага та мне без надобности. А вот што другие-то скажут, Дормидонт Селезнев?… К примеру – сваты энту гумагу в резонт нипочем не возьмут. Знают все; у пьяницы фершала Игнашки за полведра первачу каку хошь гумагу можно выправить. Он и мне сочинит гумагу, что я не я, а святой Сергий Радонежский. Говорю тебе: сейчас Манечке твоей не гумага нужна, а защита. И первый защитник «униженных и скорбящих» – нонеча касамол. А вообче – дело ваше. Прощевайте… Про хлеб не забудь мои слова…

Иннокентий Харлампиевич взялся за шапку, но Селезнев вдруг засуетился:

– Ты обожди, посиди, сичас мы с тобой медку пригубим, погуторим, покалякаем… Ты – мне, я – тебе… Ан глядишь, и выйдет у нас какое решение. Погости малость. Таки дела в один минут не делаются… Сичас, сичас… Маньша! Маньша! Куды ее опять лешак унес?!.

– Не егози! – поморщился Седых. – Судачить да меды распивать мне нонче недосуг. Забот – по горло… Напоследок только скажу: кто тебе совет давал в колчаковску дружину не записываться? Кто упреждал, что Колчаку вот-вот перемена, карачун? Ну, кто?

– Ты, сват, – почесывая затылок, ответил Селезнев.

– И что ж вышло, не по-моему?

Селезнев обескураженно молчал.

– А кто тебе присоветовал хлеб на заимку увезти, как пришел Колчаку карачун и совецки воцарились?

– Обратно ты…

– То-то! Это ладно, что ты памятливый. Однако прощевай, гостевать нонче, говорю, недосуг… А делай что велю – внакладе не останешься.

– Сделаю обязательно, Накентий Харлампыч… Пущай Манька записывается в касамол… Пущай. Оно и верно – они нынче власть взяли. А фулигана, что ворота вымазал, дознаюсь – все одно пришибу с бердана!.. Энто, уж как хошь, а будет по-моему!..