Иван Басаргин - Дикие пчелы

Вот пес кинулся было к раскрытым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу, поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его лапами.

Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, тщательно прицелился и трижды выстрелил по собаке, но промазал.

Пес скрылся за дубками. Безродный бросил в кошевку винтовку, смачно выматерился, подошел к цепи, осмотрел сыромятный ошейник и заорал как безумный:

– В бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок? Спелись с Груней! Жития святых читали! Сжить меня со света договорились!

И, теряя власть над собой, зверем бросился на Груню. Ударил кулаком в грудь, Груня упала. Безродный пинал ее, топтал, старался угодить в лицо, в живот. Потом схватил Груню за косу, намотал ее на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську. Васька закрыл лицо руками, творил молитву.

– Егорыч! – завизжал поросенком Васька. – Не грешен. Не читал Груне жития святых! Грешил с Параськой!

Мощный удар в челюсть оборвал этот крик. Второй удар в живот согнул его вдвое…

…Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, подошла к брошенной винтовке, взяла в руки, слизнула кровь с губ, смахнула волосы с глаз, крикнула:

– Убийца! Тысячу грехов бог с меня сымет, ежли я тебя торскну! Так сдохни же, собака!

Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный круто обернулся. Когда Груня кричала ему эти страшные слова, он стоял спиной, уже не топтал Ваську, а лишь пригнулся. Теперь он увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к груди. Занемел, завороженно смотрел на маленькую дырочку в стволе. Оттуда должна вылететь его пуля. Невольно сравнил себя с убитыми корневщиками: на них вот так же смотрел этот страшный глазок. Представил, как в его тело вопьется пуля. Входное отверстие будет маленьким, а выходное настолько большим, что и кулак войдет, если пуля к тому же тронет его кости. Сперло дыхание. Хотел крикнуть – голос пропал.

Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на Груню. Нет, нет, у него и в мыслях не было, чтобы броситься на Груню и спасти себя. Он был под гипнозом этого жуткого глазка.

На чердаке своего дома метался Федька. Он все видел. Он крутил в руках винтовку. Несколько раз ловил на мушку голову Безродного, но мушка прыгала, руки дрожали. Не попасть. Во рту сухо. А если попадет, там каторга, там смерть, его смерть. Струсил, струсил выстрелить в человека, пусть бандита, но все же человека. Застонал. Рванул себя за волосы, заплакал. Шарик подвел. Ушел Шарик. Вся надежда была на него. Федька откормил, ошейник подрезал, но все напрасно.

А во дворе застыла напряженная тишина.

Возчики, сельчане замерли в стороне, сжались в ожидании выстрела.

Груня взяла на мушку суровую складку мужа между бровей. Безродный про себя отметил, что правильно летает: пуля пройдет через голову – и все…

Груня положила палец на спуск. Он легко подался. Но после этого еще не будет выстрела. Это как бы предупреждение о выстреле. Сейчас надо чуть нажать на спуск, и тогда будет сделан выстрел. Точный, вон в ту самую складку.

Возчик Хомин, здоровенный, кряжистый, похожий на бурого медведя: и борода бурая, и глаза бурые, маленькие, красные; короткие ноги и длинные руки – вырвался из толпы, прыгнул на Безродного, подмял его под себя. Прикрыл своим могучим телом. Грохнул выстрел, вжихнула пуля над головами и ушла в сопку.

Безродный брыкнулся, но Хомин придавил его, как бревном.

О силе Хомина ходили легенды. Будто однажды в извозе конь не смог вытащить воз в крутую сопку, тогда Хомин распряг коня, сам запрягся и выволок воз в гору. Почесали тогда мужики затылки, крякнули. Кто-то сказал: «Хомин, на кой ляд тебе конь, ты сам бы мог воз тянуть». – «Неможно. Конь есть конь, а человек есть человек…»

– Охолонь чутки, потом отпущу, – спокойно сказал Хомин. – Не мечись, не мечись, могу и нутро вытряхнуть. Пошутковали – и будя.

Хомин отпустил Безродного. Федька снова начал ловить его на мушку, но все тщетно. Хотел выстрелить наобум, но когда нажал на спуск, то выстрела не произошло. Забыл снять затвор с предохранителя. Винтовка выпала из рук. Он упал на чердачную землю и заплакал. «Трус, трус…» – шептал дрожащими губами.

Груня сидела на снегу и отрешенно смотрела на людей. Потом на свои окровавленные руки.

– Откуда у меня кровь на руках? Я его убила? Да?

– Гад, довел бабу, рассудок потеряла! – зашумели мужики.

– Успокойся, жив твой бандюга, – подошел к Груне Шишканов. Начал поднимать со снега. – Вставай, простудишься. Помешал тебе его уторкать наш медведь Хомин. А надо бы! Бог и люди простили бы. А на руках кровя у тебя с лица твоего, запинал начисто.

– А ты кто?

– Просто человек. Твоему ироду помогаю богатеть.

– Прочь! Молчать!

– Ожил, скотина! Бей его, мужики, хватит, всю дорогу молчали!

Безродный схватил винтовку. Мужики подались назад.

– Стреляй, сволочь! – двинулся на Безродного Шишканов. – Всех не перестреляешь.

– Всех не буду, а вот тебя точно убью. Вижу, из какой ты породы.

– Кончайте. Замолчи и ты, Шишканов. Ведь пока сила на их стороне… Хлопнет – и весь сказ. Спишут тебя за бунт, как немало нашего брата списали, – остановил Шишканова Коваль.

– Правильно, Семен, в одиночку бурю не перекричишь. Вот соберемся все вместе, свяжем эту братию одной веревкой – и в море, – согласился Шишканов. – Погорячился я. У нас Тарабанов бандюжничает, здесь этот, а где власть, где правда?

– Правда, – усмехнулся Безродный. – Она вот, в моем кулаке. А кто кого свяжет, мы это еще посмотрим.

– Разгружай, мужики, хватит балясы точить! – закричал Хомин. – Чего нам в семейный спор встревать.

Вскрик Груни прервал споры. Она упала лицом в онер и корчилась от боли. Хомин подскочил к Груне, взял ее на руки, как ребенка, и понес в дом. Увидел Прасковью, крикнул:

– Теплой воды! Живо!

Хомин догадался, отчего так скрутило Груню. Его Анисья каждый год носила ему по ребенку. Он не звал баб-повитух: дарить им нечего – сам принимал роды…

Через час, когда возчики дружно разгружали товары, а Безродный издали смотрел на эту суету, вышел Хомин.

– Сволочь ты, а не хозяин, – сказал он. – Дите загубил. Скинула баба. Не ходи к ней, пусть спит, замаялась. Избил ты ее дюже. Шмякнуть бы раз тебе в морду – и стала бы лепеха. Да уж ладно, свое найдешь. От судьбы не открутишься.

– Спасибо, Хомин, что спас меня. Сколько за услугу?

– Просто не судьба, вот и спас. А за себя сам ставь цену, – усмехнулся Хомин. – Сколь твоя душа стоит, столь и ставь. Я тоже шел под пулю. Знать, в мою душу туда же прикинь.