Роман Шмараков - ПОД БУКОВЫМ КРОВОМ

«Итак, вы находите в этом развлечение», сказал князь. NN развел руками. «Видишь, милая, — продолжал князь, откладывая золоченую вилку с родословными эмблемами и наклоняясь через стол, — не все разделяют твои вкусы». — «Однако Иван Андреевич так торопится уехать, — отвечала княгиня: — верно, тучки, что сейчас видели мы над лесом, его напугали». — «Это маленькие тучки», — небрежно отвечал NN. «Ты, Annette, здесь редкий гость, — заметил князь (хотя жена его бывала здесь ровно столько же, сколько и он), и, верно, не знаешь всех наших заведений; именно, вон в том амбаре, с такою забавною крышею, там всегда у нас приберегается хорошая погода, нарочно для гостей, это уж так повелось». Затеялся спор; княгиня опровергала похвальбы мужа, замечая, что в такой тесной клети на весь год погоды не напасешь и что хвалиться сего рода запасливостью значит вызывать неудовольствие тех, кои имели несчастье быть встреченными в его поместьях такою погодой, которая касается лишь их одних. Со всеми вместе пришлось и NN засмеяться, хотя он веселого не много видел в том, что ему пришлось явиться негаданным гостем, отряхивая колени, щедро залитые проклятой бабой из окна, в то время как князь представлял его супруге как отставного поручика такого-то, постоянного жителя этих мест, между коих он имел глупость заблудиться. Князь еще утверждал с комическою важностию, что эта заповедь хлебосольства сохраняется от его деда, пересказав и некоторые о нем анекдоты, кстати и то, что в свое время, когда известный Казанова был у нас под именем графа Сейнгальта, то, близко сошедшись с Потемкиным, предлагал тому силою своих каббалистических и иных сведений содействовать во взятии Силистрии, в чем тот весьма нуждался, но не согласился из соображений политических, а паче того по странному благочестию, припадкам которого был подвержен среди своенравной пышности своего жития; однако (говорил князь) дед его, тогдашний князь О., был хорош с Казановой и ласкался надеждою, что власть и возможность сего последнего дадут ему добиться самых блестящих предположений, в чем, кажется, был положительно уверен своим диковинным приятелем. Ничьею трезвостию не охлаждаемый, он кипел и мнил уже в сердце своем стать над всею N-скою губерниею, когда могучим вихрем сошедшихся обстоятельств был вынужден заключить свои притязания в тесном круге родовых имений, где его растревоженное властолюбие и щедрая на выходки гордость сделались поучительным зрелищем для соседей, надолго взволнованных его падением. Истощившись в родовых преданиях, князь рассказывал и столичные новости, где сам был не последний участник. При каком-то рассказе, увлеченный, он сделал сильное движение, как раз дунул ветер, и верхи дерев зашумели; князь засмеялся, остановясь на самом занимательном месте, и сказал: «Вот вам подтверждение» — попробовал было скомандовать еще раз, но все осталось тихо, и он, немного недовольный, вернулся к рассказу, сильно осудив последнее лицо, на котором остановился. NN, едва знакомый с князем, который в нем напал на свежего слушателя, внимал ему то с удивленьем, то пытаясь распутаться во множестве представляемых лиц и событий; княгиня смотрела то с улыбкой, то с выражением скуки, когда князь говорил, как его дед махнул рукой на все прежние виды и намерился устроить себе жизнь к покою; опять задул ветер, и деревья наклонились.

«Он имеет неудобства», — сказала княгиня. Белое изваяние L'Esigenza, склоняя важную голову с прищуренным взглядом, казалось, свидетельствовало истину ее замечания. Они остановились в прямой и широкой аллее, среди стройно возносящихся крон. NN возразил, что в сем прихотливом соединении разновременных частей, в самой огромности целого должен находить утешение ум и вкус человека, уставшего от столичной пышности, слишком мелочной, слишком требовательной. Поодаль, как отчаявшийся проситель, глядела на них фигура L'Errore funesto, с выражением суетливого безумия, указывавшая перстом на какое-то место в каменной книге, которой содержание полузаросло смородинным кустом. Княгиня улыбнулась, ничего не говоря. Влево уходила тропа, непроницаемо затканная по обе стороны вязью ветвей; они шли по ней, княгиня впереди, NN за нею; княгиня казалась ему печальна и рассеянна; он хотел открыть ей сердце, но не нашел уместным. Две пчелы взапуски пронеслись по аллее, обогнав их гулянье, и растворились в солнечной зелени. NN начал о том, что для души, не утратившей способности любить, впечатления жизни в согласии с природой, etc.; княгиня ему отвечала; за этим разговором они миновали изваяние, у которого головы не было, а все остальное играло на лире с большим чувством, и свернули на новую тропку. Княгиня жаловалась на запустение, на глухие фонтаны, которые урчат ночью, пугая собак, на одичалые гроты, где кто-то шумно прячется; говорила, что ни на день не осталась бы здесь без мужа, кажется, гордящегося этою поэзиею разрушения как прародительским преданием, — и кончила рассказом о какой-то испорченной статуе, может быть, сей самой: именно, когда один прежний обитатель этого дома, тоже поручик, торопился ввечеру через сад на свидание, где-то у него назначенное, то наткнулся на отломленную белую голову, в сумерках глядевшую на него из дупла (бессмысленное озорство, которого виновник не был найден) и едва не помешался в рассудке; впрочем, княгиня и жаловалась и рассказывала с такой рассеянностию, что посреди ее рассказа, может быть, на сем самом месте, несчастный поручик вдруг оказался не поручиком, а его сестрою, впрочем всеми похваляемою за добродетель и переводившей Виланда под наблюдением соборного протоиерея. NN ограничился осторожным замечанием, что большие страсти способны совершенно переменить характер человека. Вдруг поляна открылась перед ними, одетая светлой травой и испещренная узорами луговых цветов. Посреди ее стояла беседка, в нагбенном круге тесных ветвей. NN застыл как громом пораженный; быстрый озноб пробежал по его телу, слова его спутницы не достигали оцепеневшего слуха. Эти порфирные колонны, несшие купол с фонарем, витые перила, стена, закрывающая беседку с севера, по которой из медной, насупленной львиной морды сбегала вода в резную каменную чашу, — это было место, куда приводил его настойчивый сон. Он едва удержался от изумленного восклицания, имев благоразумие выдать свои чувства за восхищение видом. Княгиня сказала, что сей Храм вкуса выстроен был в ту пору, когда помянутый князь О., дед ее мужа, скучал здесь, лишенный товарищей, кроме своего вольномыслия, которым пугал богобоязненных помещиков, и привередливой любви к изящному, которой привык задавать заботы большие, нежели она могла снести. Здесь он утешался то в забавах более или менее нескромных («Там стоял жертвенник», — с неодобреньем прибавила она, указывая рукою), то в припадках меланхолии, вызываемых воспоминаниями и сравнениями. Видно было, что с того времени, как его меланхолия прекратилась единственным способом, предоставленным природой в его распоряжение, беседка не пользовалась вниманием его наследников, то ли более его счастливых, то ли меньше приверженных досугам широкого поместья: вкрадчивый плющ увил колонну, подобно льстивому другу могущего царедворца; при ступенях выросли две молодые березы, играющие тенью на истертом цветном полу; позолоченная надпись, опоясывавшая карниз, источилась до того, что нельзя было разобрать язык, на котором она была сделана, и кое-где из ее букв, зыблемая ветерком в лазоревой вышине, пробивалась лебеда, которою история любит венчать свои памятники; заржавая трубка в устах нахмуренного льва точила теплую струю с запахом болота: NN поспешил омыть ею разгоряченный лоб. Княгиня стояла между колоннами, задумчиво глядя в колышливую зелень; засвистала какая-то птичка, и от реки слышно было, как запели мужики, довольные праздничным днем.