Леонид Соболев - Капитальный ремонт

Веткин был теплее.

— До свиданья, блестящий гардемарин, надежда российского флота, сказал он. В глазах его пробежал смешок, и он задержал Юрину руку. — Вы на меня не сердитесь?

Юрий густо покраснел. Он снова почувствовал себя, как тогда ночью на палубе. Сейчас было хуже: смотрели не матросы, а офицеры. Смешок в глазах Веткина был опасен: неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со всегдашним милым остроумием позорную историю о том, как гардемарин вылез на палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?

— Что у вас за тайны мадридского двора? — спросил старший Ливитин. — В чем дело, Юрий?

Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.

— Не ревнуйте, Ливи! Позвольте мне иметь с вашим братом маленькую тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!

Он тряхнул Юрину руку.

— Право, не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь — великолепный анекдот, не правда ли?

Юрий облегченно вздохнул. Интимный дружеский тон, установившийся между ним и лейтенантом, мог только льстить его самолюбию. Сердиться на Веткина было невозможно.

— Правда… только мне было не до смеху…

Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам, пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант спросил все еще улыбающегося брата:

— На что Веткин намекает?

Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие. Лейтенант расхохотался тоже.

— Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить анекдот!.. А тебе наука — не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая его фигура заслонила собой каюту, и Юрий услышал только его внезапно изменившийся голос:

— Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!

Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот опускал браунинг на стол, рука его тряслась.

— Выпейте воды, фу, стыд какой! — сказал лейтенант, и Юрий ревниво уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях детства.

Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды, сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что бы то ни стало.

— Ну, в чем дело, Петро-Петруччио? — спросил лейтенант. — Юрий, защелкни замок, здесь драма… Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?

Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное, курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка, хоть и мичман по третьему году!

Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав её глазами, свистнул. — М-да, — сказал он, кладя бумагу на стол, — не так хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!

— Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, — сказал Морозов отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.

Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:

Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных кораблей от 24 сего мая, в составе…

— Подлость — понятие сугубо относительное, — сказал Ливитин, садясь на койку. — Объяснитесь!

…признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между собой противиться распоряжениям начальства…

— Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится…

…стоя во фронте в числе более восьми человек…

— Да, приговор довольно циничен, — согласился Ливитин, — но при чем все же вы?

…при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь вредные для службы последствия, и установил…

— Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх, и из-за каких-то синих штанов…

…приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й статьи Матвея Езофатова к лишению всех особенных… и по состоянию присвоенных прав и преимуществ…

— Не из-за штанов, а из-за последствий, — поправил Ливитин, — из-за неуместной строптивости.

…к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять лет…

— Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова! Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно! Матросы мне верили… до сих пор! А теперь…

Морозов отчаянно махнул рукой.

— Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается не ротным командиром, — сказал Ливитин наставительно.

Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика Венгловского… в числе двадцати человек…

— Кого вы убеждаете? Себя? — нервно повернулся в кресле Морозов. — Дело не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов…

— Тише, — поднял руку лейтенант, — не затрагивайте не дозволенного начальством!

…к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и шесть месяцев…

— Да, боимся! — горячо воскликнул Морозов. — И в этом все несчастье! Мы в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции… И сами ведем их к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы…

— Исключите меня, сделайте одолжение, — попросил Ливитин, — мое дело служба, и боле ничего.

— Ширма! Вы прячетесь!

Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова… Егора Советова — к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь месяцев…

— Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов…

— Ну, здесь пошли обличения, — сказал насмешливо лейтенант и сел поудобнее. — У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто приятно!

Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов второй статьи… считать по суду оправданными.

— Николай Петрович, — сказал Морозов, мучительно морщась, — зачем вы всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти обличения и в душе соглашаетесь с ними!..

— Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. — Трагедия — совершенно по старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый мичман. Последний мучается несправедливостью и — как это? — «бледный, с горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. „Позвольте вам заметить, господин кавторанг, что вы подлец“, — сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил её на щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании». Вечером мичман, натурально, стреляется, только попросил бы — не в моей каюте и не из моего револьвера.