Юзеф Крашевский - Дети века

Наступило минутное молчание.

— А между тем вы должны понять, — продолжала она, — что мне надо выйти замуж, и что я имею право на блестящую партию. Вы, при своей набожности, полагаете, что достаточно обо мне помолиться, и дело с концом. Но ведь Святой Антоний меня замуж не выдаст, если вы не позаботитесь.

— За кого?

— Вот вопрос! Дело не в том, за кого, лишь бы хорошо выйти, и так, как мне следует.

— Но где же я возьму тебе партию? — говорила мать сквозь слезы.

— Это невыносимо! — воскликнула панна Идалия. — Между тем ваше дело найти, мое же принять или не принять. Нет сомнения, что я должна завянуть, мне и так жизнь уже надоела.

Мать серьезно начала плакать.

— Я хлопочу не о возлюбленном, — продолжала панна Идалия, — а просто о муже, но только о таком, который обеспечил бы мне будущность. Вы ведь видите, что я не мечтательница, не требую невозможного, но хочу человека богатого, хотя бы и немолодого, мне все равно, но я должна его иметь непременно. Я уверена, что этот глупый галицийский барон гол, как сокол… Видите ли, поехал в Туров! Я презираю его, он дрянь… и если приедет сюда, покажу ему все свое презрение. Неужели же, маменька, вы не понимаете, к чему я стремлюсь?

— А к чему же ты стремишься?

— Вы должны были бы догадаться; впрочем, всякая другая мать легко поняла бы это. Но я сама должна затевать подобные предприятия.

— Какие же, какие?

— Разве вы не видите, что этот старый доктор-миллионер, — самая приличная для меня партия?

— Старик, который купил аптеку? Но ведь вы именно и не хотели оставаться в аптеке?

— Конечно, оседлавши этого старика, я и не сидела бы с ним в аптеке.

— Но ведь этот человек мог бы быть тебе отцом? Панна Идалия пожала плечами.

— Что ж из этого? — сказала она. — Такой муж именно самый лучший, потому что должен слушаться молодой жены и исполнять ее прихоти. Любовь это глупость, шалость, приличная лишь четырнадцатилетним пансионеркам, а рассудительная женщина не должна давать воли сердцу.

— Идалька! Что с тобою сегодня? Что ты рассказываешь?

— То, что думаю, верьте мне, а Вальтера, несмотря на его дикость, нелюдимость, упорство, поймаю, должна поймать. Но необходимо, чтоб вы с папой хоть немного помогли мне, одна затрудняюсь.

Мать уже не плакала, а с каким-то тупым отчаянием смотрела в окно, не зная уже, что говорить. Панна Идалия продолжала:

— Другие родители тотчас сами придумали бы это для дочери, а я должна предупреждать вас, отца, и действовать собственными силами.

— Кому же что-нибудь подобное могло прийти в голову? — отозвалась мать, вздыхая. — Человек неизвестно откуда и какого характера, никто не знает ни его прошедшего, ни его состояния, старый, измятый… могла ли я подумать, чтоб отдать ему дочь?..

— Но ведь он богат, богат! — воскликнула панна Идалия. — Я убеждена, что богат, и что я повернула бы его по-своему. Как каждый старик, он должен любить молодость, и я не могу не понравиться ему. Если мне только раз взять его в руки, о, ручаюсь, я сделала бы из него, что мне угодно!

— Но ведь ты видишь, что он от нас избегает, что пригласить его невозможно.

— В том-то штука, чтоб одолеть это упорство, переломить его. Постарайся только, чтоб он бывал здесь, а для этого есть тысячи предлогов, остальное же я беру на себя.

Мать рассердилась, несмотря на свою обычную кротость.

— О, Боже меня сохрани, чтоб я тут оказала помощь, — сказала она грустно, — подобное замужество было бы святотатством.

— Э, полноте! На свете так много подобных браков. Правда, он вдвое или втрое старее меня, но ведь, естественно, и умрет прежде, и я тогда могу выйти замуж, за кого мне угодно. Кто же так не рассчитывает?

В эту минуту вошел пан Рожер, возвратившийся ночью; по обыкновению, явился он с гордым и недовольным видом, подал руку сестре, а матери кивнул головой.

— Заступись хоть ты за меня! — воскликнула панна Идалия. — Нет большего несчастья, как иметь родителей, которые не понимают своих детей!

Пан Рожер пожал плечами.

— Маменька не хочет допустить, чтоб я могла выйти на доктора Вальтера, а я решилась сделать это.

— Признаюсь, и мне твое решение кажется смелым и немного странным, — отозвался пан Рожер. — Ведь он мог быть твоим отцом.

— И ты плетешь то же самое! — воскликнула панна Идалия, бросая с досадой папироску. — Но именно это мне в нем и нравится! Я поведу его по-своему. Без сомнения, он очень богат.

— А известно тебе, как он нажил это богатство? — спросила мать тихим голосом.

— А мне какое дело до этого? — отвечала, смеясь, панна Идалия. — Он мог приобрести состояние самым гнусным способом, а я унаследую его честнейшим образом. Богатство — сила, все; а я должна быть богата.

Пан Рожер смеялся.

— Ты сегодня как-то особенно раздражена, — сказал он, — подобные вещи делаются, но о них не говорится.

— Почему? — спросила панна Идалия. — Тут для меня нет никакого стыда. Скажу ли я, или не скажу, для чего иду за него, и он сам, и все поймут, что делаю это я не для его седин и морщин, а из-за денег. Разве ты не женился бы на старой графине за миллион? Это вещи обыкновенные.

Пан Рожер улыбнулся.

— Право, все это притворство, вся эта сентиментальность! Пустейшее ребячество, когда всеми управляет один расчет, — прибавила панна Идалия. — Почему ты, Рожер, не сблизишься по крайней мере с Вальтером? Родители не хотят помогать мне.

— Не могу, — отвечал пан Рожер.

— По какой причине?

— Туда уже, кажется, втерся этот подкидыш — несносный Лузинский: как слышно, он теперь в большой милости у Вальтера.

— Его надобно выжить, — сказала панна Идалия. — О, если б я была мужчиной, я иначе вела бы свои дела, а вы, как мокрые курицы. Никакой энергии, ни малейшей отваги! Фуй!

— Лузинский умен, он знает, что можно поживиться, и будет вредить мне.

— Надобно их разрознить. Но Бога ради, дайте мне сюда доктора Вальтера на один час, и я все сама обделаю… Не могу же я сама идти к нему!

— Но, милая сестра, — сказал пан Рожер, — хотя, в сущности, ты, может быть, и совершенно права, но, кажется, что насчет Вальтера ошибаешься. Ничего ты с ним не поделаешь; ведь это совсем не светский человек, грубый, изношенный фанатик.

— Предоставьте это мне, — сказала, засмеявшись, панна Идалия. — Нет старого мужчины, который воспротивился бы молодой и ловкой женщине, если она даст ему понять, что отличает его от других. Я уверена в себе, он сойдет с ума, позабудет обо всем, только дайте мне его сюда!

Мать плакала. Пан Рожер начал так смеяться, что упал на кресло. Панна Идалия закурила папироску. На звуки ли громкого смеха, или по другому поводу вошел старик Скальский, но робко, потихоньку, осматриваясь, потому что дети постоянно возбуждали в нем страх; он знал, что никогда спор с ними не проходил для него безнаказанно. Он смотрел на сына и на дочь почти с боязнью, не понимал, о чем они смеялись, когда плакала мать, хотя и прежде бывали подобные примеры.