Юзеф Крашевский - Дети века

— Это очень странно, — сказал холодно доктор, — но доказывает только незнание света и людей.

Когда панна Идалия встала, ожидая похвалы, Вальтер сказал ей что-то лестное, но без малейшего восторга. Панна, принявшая решение затронуть сердце Вальтера, убедилась с грустью, что это было не так легко, как ей казалось сначала. Однако это не сразило ее окончательно. За чаем вошел пасмурный Милиус. Со времени разлуки с Валеком Лузинским, о котором он никогда даже не упоминал, все заметили, что он сделался печальнее и был как бы не в своей тарелке. Он положительно переменился.

— Извините, — сказал он, — что я незваный явился по старому знакомству. Я ищу пана Вальтера, который искал меня в свою очередь.

Вальтер, по-видимому, тоже обрадовался встрече с Милиусом, схватил шляпу и, несмотря на то, что панна Идалия хотела взять ее у него из рук, вежливо извинился и вышел.

Отойдя довольно далеко от аптеки, Вальтер остановился.

— Ты давно знаешь Скальских, Милиус?

— Как же может быть иначе?

— Что ты скажешь о панне Идалии?

— О панне Идалии! Трудно сказать что-нибудь, исключая того, что пошла бы за старого дьявола, если б у него был миллион в когтях.

— А! — произнес Вальтер.

— И прибавлю, что уцепится и за тебя, чуя деньги. Девушка ни то ни се, довольно избалованная, а может быть, и удалось бы как-нибудь ее поправить, но трудно.

— Ну, — прервал Вальтер, — это дело не большой важности, а я имею кое-что серьезное поговорить с тобою, — прибавил он со вздохом. — Невозможно, чтоб тебя не занимала судьба бывшего твоего воспитанника. Признаюсь, он меня интересует.

— Некогда, — отозвался грустно Милиус, — он был мне, как родной сын; я очень любил его, может быть, даже слишком, и потому он теперь сделался ко мне совершенно равнодушным.

— Я понял, что это взаимное раздражение ваше пройдет, а молодого человека жаль было бы, если б он погиб.

— Его надо заранее оплакать, — сказал Милиус, — потому что его ждет неизбежная гибель.

— Отчего же неизбежная? — с некоторой живостью спросил Вальтер. — Пока можно, надо спасать его.

— Да, пока было можно, следовало, — сказал Милиус, — а теперь не поздно ли? От моих ласк выросло в нем зло, заглушило все доброе, и теперь это моральная развалина.

— Но если ты сознаешь, что испортил его, то разве ты не обязан исправить?

— Как? — спросил Милиус. — Да ведь он теперь мне и всему свету плюнет в глаза, кого же он послушается? Конечно, — прибавил он после некоторого молчания, — может быть, это и моя вина, и вина общего воспитания молодежи, которая не признает теперь никакой нравственной власти. Прежняя опытность соединяется теперь в их понятиях с упадком, с одряхлением человека, людей старого поколения они почитают ниже себя, отсталыми, жалкими и заслуживающими только сострадания. Они смеются над предостережениями, не обращают внимания на наши наставления и нет уж у нас средства вновь достигнуть утраченной власти. Это грустно, но справедливо. Валек такой же, как и его ровесники. Ни вы, ни я и никто не в состоянии убедить его, ибо ему кажется, что он видит яснее, нежели все мы. Самонадеянность — девиз современной молодежи. Едва начнут говорить, а уже насмехаются.

Вальтер посмотрел на Милиуса, который говорил это хладнокровно, грустно, но с решимостью, в которой невозможно было разубедить его.

— Ну, что ты там хотел говорить об этом глупом Валеке? — спросил он.

— Есть, по-моему, очень серьезное обстоятельство, которое узнал я случайно; подробности мне неизвестны, но факт не подлежит сомнению. Одна из графинь Туровских вошла с ним в сношения, и по всей вероятности завязывается там история, которая может кончиться у алтаря. Графский титул и богатство вскружили малому голову; он навязывает себе камень на шею — и погибнет.

Милиус помолчал несколько времени, к сообщенному известию отнесся как бы недоверчиво, подумал и потом сказал:

— Из всех глупостей, какие может совершить Лузинский, эта была бы еще самая извинительная.

— Но последствия? Невеста гораздо старее его и притом аристократка. Она берет его, как орудие освобождения, и бросит, когда минует надобность.

— Все это может быть, — возразил Милиус холодно, — но, признаюсь тебе, это меня нимало не тревожит, — пусть себе делает, что хочет. Хотя тебе и кажется, что ты, наверное, знаешь о подобных затеях, но я очень сомневаюсь.

— Почему?

— Имею основание полагать, что графини не думают теперь нисколько об этом. По крайней мере в настоящую минуту ничто не угрожает. Недавно еще они просили и умоляли меня употребить все возможные средства убедить мачеху перевезти больного отца в город. Хотят поочередно оставаться при нем. Понимаешь, что, если б дело шло о какой-нибудь интриге, то отец не был бы на первом плане, его оставили бы в Турове.

— Но как же ты не видишь, что это подтверждает мои догадки? — прервал Вальтер. — Они желают перевезти отца в город, для того чтобы иметь предлог видеться здесь с этим сумасшедшим Валеком.

— Графини, любезнейший, — сказал Милиус, — добрые девушки и притом же графини! Они никогда не забудутся, и ни одна из них не захочет быть Лузинской.

Вальтер покачал головой.

— Э, доктор, — возразил он, — все это верно в обычном, нормальном положении вещей, но здесь обстоятельства исключительные, при которых забывают о графском титуле: свобода и желание мести…

— Одни догадки и фантазии! — воскликнул Милиус. — Ручаюсь, что этого быть не может. Притом, если бы которая и задумала нечто подобное, то другая скоро выбьет ей это из головы. Наконец, если он и женится, ну, пусть себе живет. Могло бы быть и хуже!

— Но хуже быть не может, потому что это явная гибель.

— Что он тебя так интересует? Я не хочу и думать о нем. Говорят, над пьяными бодрствует Провидение, а я тебе скажу, что и с сумасшедшими то же самое. Предоставим это Провидению. Я и слышать не хочу о Валеке.

— Ты безжалостен.

— Нисколько, но я так еще недавно ранен, что не могу пока позволить прикоснуться к свежей ране, — молвил Милиус. — Покойной ночи!

Собеседники расстались, и старый бедняга Милиус, осмотревшись вокруг, пошел домой через площадь, постояв с минутку перед окнами панны Аполлонии.

Ксендз-прелат Бобек ходил по цветнику, наслаждаясь запахом цветов и подвязывая дрожащими руками те из них, которые наклонились, когда показался доктор Милиус. То было на другой день после описанного нами разговора. Прелат очень любил доктора, а последний щедро платил ему тем же. Может быть, это был единственный в мире человек, перед которым Милиус готов был исповедаться до глубины души, не входя в исповедальню.

— Смотри-ка, доктор, смотри, ты ничего не видишь? — сказал ксендз Бобек, указывая на клумбу. — Таких лилий не было во время нашей молодости! Мы прежде знавали одну, чисто белую. Что за прелесть эта новая! Но как все это припоминает век, сходно с его характером. Лилия на вид та же самая, но на ее венчике, словно капли розовой крови. Это земная лилия, окропленная кровавыми слезами.