Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...

Слева к нашему дому примыкала районная поликлиника, справа — 10-е отделение милиции. И это было очень удобно. Всегда, когда во дворе случалась драка, а это было почти каждый день, то одних вели в милицию, а других несли в поликлинику. Двор, благодаря своему географическому расположению, имел и ряд других преимуществ. Когда ветер дул со стороны кондитерской фабрики имени Карла Маркса, то пахло шоколадом и ванилью, а с маргаринового завода соответственно пахло маргарином, ну а если ветер дул с другой стороны, то разносился запах резины и дрожжей, так как там находились «Красный резинщик» и пивзавод. Ну, а если ветра не было ни справа, ни слева, то по двору носились запахи нашей дворовой уборной «на четыре очка», как говорил старик Ольшанский… Разумеется, нам больше нравился ветер со стороны кондитерской фабрики…

Посмотришь в небо, а там — голуби, голуби!..

В детстве мы себе не представляли неба без голубей. А сейчас только ворон пролетающих можно увидеть…

Во дворе было несколько гигантских голубятен. Они стояли на вкопанных в землю толстых столбах, упираясь задней своей стороной в покосившиеся деревянные сараи, набитые всякой рухлядью под дрова.

Одна из будок принадлежала Зунде Косому, другая — Вовке Японцу. Владельцем третьей голубятни был Васька Соболь. Все они были голубятниками-фанатами. И если голубь по ошибке садился не на свою будку, а они стояли почти в десяти шагах одна от другой, то хозяин будки пытался тут же завладеть им.

— Что вы хотите, — они же в ловках! — пояснял старик Ольшанский.

Однажды Васька Соболь, лишившись своей нежинской голубки, с дикими воплями забросил дохлую ворону на будку Зунды Косого, после чего перепуганные голуби неделю не возвращались домой.

Вовка Японец держал под своей будкой, в пристройке между столбами, старый мотоцикл «Харлей», и от его голубей так разило бензином, что от них убегали все кошки, которые охотно пожирали зундиных турманов и васькиных нежинских…

Была и четвертая будка, но там голубей никогда не было. Мишка с грузовика ее поставил, но вскоре разругался с женой и больше во дворе не появлялся. В этой будке обычно играли на деньги в карты. Процветало «двадцать одно», но играли и в «буру», и в «чмена»… Шли в ход и облигации, и хлебные карточки, и часы, и водка… Игры обычно заканчивались шикарными драками с вытаскиванием кастетов, финок и всяких перышек. Кто был посмелее и не был особенно занят домашними делами, выходил на это посмотреть…

«Что наша жизнь? Игра!» — с пафосом произносил рыжий Джуня — «человек с глазами цвета ржавых гвоздей», как образно обозвал его начитанный Юрка Цыпа.

… Часто во дворе появлялся маленький человечек с огромным довоенным ящиком-фотоаппаратом и, вытянув шею, визгливо кричал:

— Фотограф Бродский увеличивает любую семью!..

Приходили и «тенора», закрывали одно ухо рукой и начинали петь:

Голос страшно вибрировал, глаза навыкате, жилы вздувались, лицо от напряжения краснело, а затем синело…

Проблем было много… А вопросов еще больше.

— Что такое? Что уже там случилось? Сема, чего ты орешь, будто тебя режут?

— Ма-ма! А Изя не хочет быть танко-о-ом!..

— Изя! Изя, ты же старше, почему ты не хочешь быть танко-ом?..

Нашими соседями через фанерную перегородку была многочисленная семья Мирсаковых. Все они становились портными, как дед, как отец, по мере отлучения от материнской груди.

Однажды все семейство сидело во дворе у своего окна за праздничным столом. Праздник был объявлен по случаю приезда тети Берты.

— Лэхаим! Хоть и прошло уже так много лет, но как сейчас вижу и помню вас, дети… Да не даст мне солгать ваша мама. Маня, я правду говорю?

Маленькая Маня, утирая слезы, утвердительно кивнула головой. «Бывшие дети» с интересом смотрели на тетю. Все они уже отслужили армию, обзавелись семьями, стали мастерами по портняжной линии (кто шил, кто кроил, кто конструировал одежду для «обеих полов», как говорил старик Ольшанский). Все они с женами и детьми сидели за этим вынесенным из квартиры длинным столом с закуской № выпивкой и не сводили глаз с тети Берты, которую они раньше никогда не видели.

Правда, старшему из братьев, Леве, мучительно напрягавшему память, казалось, что он уже когда-то слышал этот голос. О, Лева играл на скрипке, и у него была отличная музыкальная память. Память была хорошая, а вот играл он отвратительно… Да и шил он неважно…

Мы немножко отвлеклись. Послушаем тетю Берту.

— Вот это — Йося, — глядя на Йосю, сказала тетя Берта.

— Да, это Йося, — сказала Маня.

— Вот это — Лазарь… — продолжала тетя Берта.

— Да, это Лазарь, — подтвердила Маня. Вот это — Мотеле.

— Да, это Мотеле.

— Вот это… Слушайте, а где же Лева?

— Как это где Лева? Вот этот Юра! — с гордостью сказала Маня.

Маня всегда говорила, что приличные дети еще должны уметь играть на всяких музыкальных инструментах. Леву учили играть на скрипке с малолетства, но занятия прервала война. К Йосе приходил учитель, который обучал его игре' на аккордеоне. За стенкой часто слышалось, как он разучивал «Хороши весной в саду цветочки» или «Одинокую гармонь». Он явно делал успехи, но до «Чардаша» Монти не дошел, так как, по словам старика Ольшанского, «больше играл на швейной машинке, чем на своей гармонике». Мотя ушел в армию, где обшивал все начальство. Вернулся домой возмужавший, весь в наколках-татуировках, с финансами, с женой и двумя детьми. Как говорил старик Ольшанский, «Он так набил себе руку в армии, что может за час при клиенте пошить бруки».

Он был «добрая душа» этот Мотеле. При желании любой из нас мог честно заработать у него рубль… А то и больше, если выдержишь… Надо было только подставить голову, а Мартын, как называли его во дворе, давал щелобан, выстреливая третьим пальцем правой руки. Были и варианты: с оттяжкой того же пальца левой рукой, в лоб, в темя и т.д.

Больше всех зарабатывал внук Старика Ольшанского Фимка. Из глаз у него лились слезы, голова обрастала твердыми гулями, шишками, но и он капитулировал после пятого-шестого Мотькиного удара.

А вообще-то Фимка был какой-то невезучий. То он попал под подброшенный им же в воздух кирпич (мы тогда играли в «тяжелых бомбардировщиков»), то Витька Соболь ударил его по той же многострадальной голове деревянной рейкой, на конце которой торчал большой гвоздь… У него вечно слезились глаза, сопливился нос, и весь он был в синяках и шрамах…

Вся площадь двора с утра до позднего вечера служила футбольным полем. В футбол играли и дети, и взрослые. Сюда в разные годы приходили играть отдельные игроки и целые команды с других улиц и районов. Здесь играли и Трояновский, и Лобановский…