Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...

Сначала нас водили по залам, где мы увидели всякие страшные чудеса в огромных стеклянных банках: новорожденных малышей с двумя головами и хвостами, огромное сердце с остатком ножа — бывшего киевского борца-великана, и его скульптурное изображение в натуральный рост. Затем нас промчали по залу, где на столах лежали обнаженные тела… А затем уже состоялся концерт.

читал Юрка свое стихотворение.

разносился по анатомке звонкий голос Вильки.

Затем, уже на «бис» он исполнил знаменитую песню «Ужасно шумно в доме Шнеерсона»…

Когда старик Ольшанский прослышал где-то о нашем выступлении, он сказал:

— На этом концерте было полно народу, но ляпал артистам только малочисленный обслуживающий персонал…

Окно на улицу стоит любого театра или кино…

Сонька работала кондукторшей на автобусе и часто приводила к себе домой водителей или, как говорил старик Ольшанский, очередного хахаля.

Окно ее квартиры выходило в следующий (соседний) двор и находилось на уровне лежащего на земле Вовки Тюи. Именно он обнаружил это живое кино, и по секрету поделился им со своими друзьями.

О Соньке ходили по двору всякие нехорошие слухи, но все это были только теории. А вот Вовка Тюя приобщил нас к практическим занятиям. Вариантов было много. И мы в этом убеждались почти каждый вечер. Прежде всего мы воочию убедились, что старик Ольшанский явно ошибался, когда говорил всем, что у Соньки «уже даже пуп истерся»… Пуп, как пуп, как у всех… Так как «кино» было звуковое, то, по инициативе Вовки, были убраны помехи. Для этого перерезали радиопроводку. А для того, чтобы видимость не исчезала при наиболее затемненных кадрах, фонарь на дворовом столбе был направлен в сторону окна Соньки, и он ей, по словам Тюи, должен был казаться лунным светом. А что? Может быть…

Продолжалось все это несколько сеансов, но затем, в связи с увеличением круга зрителей, куда вошли и представители милиции в лице дяди Рака, «окно в жизнь» было закрыто, а главную героиню выслали за пределы Киева, как тогда говорили, на сто первый километр…

Вскоре у нас во дворе появился первый телевизор.

Купаться обычно ходили на глинище у бывшего кирпичного завода. Оно почему-то называлось Бернер. Посередине Бернера, если туда доплыть, стояли под водой два телеграфных столба. На них можно было стать ногами. Глубина глинища была огромная, и каково же было наше удивление, когда однажды мы увидели Ваську Соболя в центре глинища стоящим почти в полный рост над водой. Именно он был первооткрывателем столбов. С ним связан и уникальный случай в истории Бернера, и в жизни самого Васьки.

В послевоенные годы Бернер стали засыпать землей, битым кирпичом, строительными отходами и чем только попало, со всех находящихся в районе теперешней площади Дзержинского промышленных предприятий.

В тот день Васька Соболь поспорил с Вовкой Японцем и Зундой Косым на тридцатку, что нырнет головкой с высокого откоса Бернера и продержится под водой больше, чем рыжий Джуня. Яшка Вумница перебил руки спорящих, и Васька прыгнул… В красивом полете он успел дважды крикнуть по-тарзаньи, и плавно вошел в воду.

Вумница начал отсчет времени, а мы не сводили глаз с мутных вод Бернера.

— Сто один, сто два, сто три… — считал Вумница.

— Во дает! Ну и Соболь! — кричал Ленька Махно, шлепая себя от восторга по голым ягодицам (он всегда купался «в натуральном виде»).

— Сто двадцать девять, сто тридцать…

Вдруг послышались всхлипывания Витьки Пузи — младшего брата Соболя. Яшка Вумница перестал считать. Мы продолжали смотреть на воду, но Васька не появлялся.

Джуня разбежался и прыгнул в Бернер. Вскоре он появился над водой и, разведя руки в стороны, отплевываясь, прокричал:

— Нема его!

Джуня, набрав воздух, снова нырнул, и вдруг над водой показалась рука, хватающая пустоту, затем голова Васьки Соболя с перекошенным раскрытым ртом и выпученными глазами… Он, очевидно, что-то кричал, но голоса его не было слышно. Вода вокруг Васьки окрасилась в красный цвет. Вынырнувший на поверхность воды Джуня бросился к Соболю и помог ему добраться до берега.

Крики «Ура!» угасли в зародыше.

Васька лежал на скользком глинистом берегу Бернера, тяжело хватая ртом воздух. Тело его содрогалось от дрожи, по исцарапанному лицу, из разодранных ушей тонкими струйками текла кровь, разливаясь по мокрому телу…

— Чуть Богу душу не отдал… Какой идиот бросил сюда кровать?

— Кровать?.. Какую кровать? — заикаясь спросил Вовка Японец.

— Я попал головой в спинку от кровати… Туда проскочил… А обратно — прутья не пускают… — медленно проговорил Васька Соболь.

Разорвав майку на полосы, рыжий Джуня перевязал Соболя. И вдруг послышался заливистый смех Витьки Пузи — младшего брата Васьки.

И тогда рассмеялись все, глядя на перевязанную улыбающуюся Васькину голову…

Однажды утром у дворовой колонки стояли Миша Мирсаков и старик Ольшанский. Рядом стояли пустые ведра. Дворник Митрофан, обливаясь потом и страшно матюкаясь, нажимал на ручку насоса, но вода из крана не шла.

— Нема зацепки… Проскакует, твою мать…

В это время по двору проходил управдом.

— Товарищ Холоденко, можно вас сюда на пару слов? — окликнул его Мирсаков.

— Ой, я уже все знаю!.. Когда вы только идете туда, так я уже иду обратно… — махнув рукой, сказал Холоденко.

— Так почему же вы не пришлете слесаря? — спросил Миша Мирсаков, — ведь пить нет.

— Так я уже иду в контору, и через пять минут тут будет столяр, — сказал Холоденко и направился к воротам.

— Пять минут и подождать можно… — сказал Миша Мирсаков. — Но почему он сказал, что пришлет столяра? При чем тут столяр?

— Э, он прав. Это у нашего слесаря фамилие такое — Столяр, — успокоил его старик Ольшанский. — Чего только не бывает на этом свете!.. У меня был один знакомый, так он имел фамилие Ванцклоп.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан.

— Как «ну и шо»?.. А то, шо по-еврейски ванц — это и есть клоп, — улыбаясь, объяснил Миша Мирсаков.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан, моргая белесыми ресницами.

— Ну, и получается и так и этак — клоп-клоп… — снова пояснил Мир-саков.

— А!.. Твою дивизию! Клоп-клоп выходит! Вот это имеешь! Клоп-клоп!.. — заржал дворник Митрофан.

— И он со своим фамилием еще регочет!.. — повернувшись в сторону Мирсакова, тихо сказал старик Ольшанский…

И оба они залились надрывным старческим смехом, кашляя и утирая слезы… Дело в том, что у дворника Митрофана была фамилия Курица.