Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

Когда инспекторы осторожно развернули бумагу и открыли крышку ящика — оба они чуть побледнели и многозначительно переглянулись: в ящике лежали две тяжелых ручных гранаты…

Слава МХАТ'а — Московского художественного театра — гремела по всему миру задолго до революции. Он был «новым словом» в деле искусства, и много иностранцев приезжало со всех концов мира, чтобы, даже не понимая ни слова по-русски, присутствовать на спектаклях, изумительных по постановке, естественности игры и высокой художественности исполнения. МХАТ был единственным в мире театром, где артисты играли без суфлера и где, чтобы не портить цельности впечатления, аплодисменты были абсолютно запрещены.

После революции, названный «Московским художественным академическим театром имени Максима Горького», МХАТ был вынужден пойти на уступки в выборе репертуара и стал ставить революционную халтуру: «Бронепоезд 614», «Призрак бродит по Европе», «Как закалялась сталь» и пр. Только иногда удавалось поставить что-либо из классического репертуара, но потом нажим сверху опять снижал знаменитый театр с высот служения искусству на службу злободневной политической пропаганде.

…Вышедший в Москве, в конце НЭП'а, когда условия цензуры были немного ослаблены, роман Булгакова «Дни Турбиных» — история последних дней гетманского Киева в 1918 году — произвел большое впечатление простой живостью и «человечностью» своего стиля. Среди казенных энтузиастически-советских «ура-романов» «Дни Турбиных» были каким-то свежим и светлым пятном на сером фоне советской литературы. Переделку романа в пьесу и постановку ее в МХАТ'е все приветствовали с энтузиазмом. Вот почему скромный зал МХАТ'а в Пролетарском (бывшем Камергерском) переулке на премьере был переполнен, и даже сам «вождь всех народов мира» решил удостоить пьесу своим посещением…

Во всех больших театрах Москвы для Сталина была перестроена специальная ложа, совершенно закрытая со стороны зала и открытая только в сторону сцены. Кроме всяких сигнализаций и особой охраны, над бронированным барьером ложи было устроено специальное приспособление — тонкая стальная штора, мгновенно закрывавшая ложу в случае тревоги. К ложе вел совершенно отдельный ход…

Когда, при полном и настороженном молчании зрителей, ушел в сторону скромный занавес с серой чайкой — эмблемой Художественного театра — все очутились в атмосфере 1918 года, в «том» Киеве, бурлящем, путанном и полном напряжения. Первый же акт пьесы — жизнь белого артиллерийского дивизиона, сразу же поразил зрителей естественностью игры и правдивостью типов. Белые офицеры не были, как это полагалось по советским пьесам, дикими, пьяными, злобными зверями, такими же людьми, как и все остальные, с их страстями, трагедиями, слабостями, радостями и сомнениями. Зрителям перестало казаться, что перед ними игра на сцене. Рампа словно перестала существовать и перед глазами. проходила настоящая живая жизнь, наблюдаемая сбоку незаметным глазом. Силою таланта артистов все чудом были перенесены в Киев того времени — с немцами, гетманом Скоропадским, белыми армиями и надвигающимися красными и петлюровскими войсками. И стала так понятна душевная растерянность этих офицеров, привыкших не думать о политике, а только исполнять распоряжения начальства. Но на этот раз и само военное начальство не знало, что делать. И над совестью каждого повис тягостный вопрос: за что драться, кого, собственно, защищать и за кого отдавать и свои жизни, и жизни той горячей молодежи, которая шла записываться в артиллерийский дивизион добровольцами?..

Когда, при взволнованном молчании зрителей, серая чайка закрыла штаб белого дивизиона, Сталин взглянул через специальное отверстие на переполненный советской знатью зал и стал отмечать там знакомые лица. Потом он усмехнулся и дал распоряжение дежурившему у дверей охраннику:

— Передайте, чтобы ко мне попросили сюда Кагановича с сестрой!

Через несколько минут, в антракте, длинным окольным путем в ложу ввели изящно одетого наркома с его сияющей красотой, нарядом и улыбкой сестрой.

Сталин встретил гостей очень любезно, неуклюже уступил Розе свое место у барьера и приказал подать бутылку лучшего вина. Вино и Роза привели Сталина в самое хорошее настроение, и после нескольких минут веселой болтовни, к началу второго акта, его всегда хмурое, напряженное лицо стало более веселым и оживленным.

В большой гостиной Турбиных — скромная вечеринка. Старший Турбин — военный врач, младший — Николка, студент-доброволец, их сестра Елена и трое офицеров — громадный капитан Мышлаевский, грубоватый и решительный; капитан Шервинский, изящный и остроумный, давно влюбленный в Елену и маленький, мешковатый, сонный поручик Карась.

Еще есть белый хлеб, закуски и водка. В воздухе только начинает пахнуть большими переменами, но уже все сознают, что эта вечеринка может быть последней в их личной жизни. И какое-то полуистерическое настроение царит за этим скромным столом провинциальной гостиной. Разговоры все время возвращаются к политике. Первым смешит всех маленький Карась, решительно изрекая по крестьянскому вопросу, что мужик требует немного, но ясно: первое — вся земля мужикам; второе — каждому по 100 десятин и на нее верная бумага с царской печатью; третье — чтобы город не брал хлеба силой; и четвертое — чтобы из города привозили керосин…

Смех артистов передался в зал. Надежды мужиков были так злободневны и понятны, что улыбки поползли даже по лицам тех советских воротил, которые имели так недавно кровавые дела с многомиллионной мужицкой массой, теперь уже прочно загнанной в колхозы. Второй взрыв смеха прошел по залу, когда уже полупьяный капитан Мышлаевский, говоря о самостийной Украине, выпалил острый и злой стишок:

После первой же фразы стишка остро возбужденный Николка ядовито ввернул: «Але вже смердит», и хохот, взорвавшийся на сцене, передался в зал. Несмотря на старую традицию — не высказывать своего одобрения или неодобрения — кое-где сорвались и аплодисменты. А на сцене продолжалась мирная обыденная выпивка, естественная и непринужденная, каких в быту бывают миллионы…

Перепрыгивающий с темы на тему разговор вдруг коснулся чего-то большого и важного: старший Турбин сообщил, что по последним сведениям, Император Николай убит большевиками. Слова были просты и обыденны, но после них какой-то холодок прошел со сцены в зал. Зрители насторожились. А там, на сцене среди офицеров, все сразу точно протрезвели. Студент Николка, забияка и насмешник, побледнел и бессильно оперся ослабевшими руками о ручки кресла.