Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

— Как? Император Николай Александрович? — пробормотал, встряхивая опьяневшей головой, капитан Мышлаевский. — Да не может быть!

— Наш Государь? — негромко ахнула Елена, и какое-то горестное подавленное молчание секундной птицей пронеслось над столом и овеяло притихший зал. Твердый голос Шервинского прервал напряжение.

— Это неверно, господа. Известие о расстреле Императора…

— Несколько преувеличено, — вдруг сорвалось у пьяного ошеломленного Николки. На него шикнула сестра, а Шервинский продолжал:

— Известие это придумано большевиками, чтобы ослабить наши белые ряды. Я могу вам сообщить — только под громадным секретом…

Он медленно обвел глазами всех и твердая сталь его взгляда скользнула по притихшему залу.

— Господа офицеры… Елена Владимировна…

Давно неслыханные слова «господа офицеры» прозвучали гордо и резко. Поникший Карась и опустившийся в кресло Мышлаевский как-то сразу подтянулись и, казалось, золото их погон блеснуло по-новому.

— То, что я вам расскажу, — абсолютная тайна. Государь Император спасся из Екатеринбурга и был перевезен сперва в Японию, а затем в Берлин. Там он теперь — гостем у Императора Вильгельма. Мне известно, что в Берлине…

— Так ты же там не был? — пробормотал Мышлаевский.

— Все равно, — строго взглянул на него поднявшийся Шервинский. — Я знаю точно… Так вот, гетмана Скоропадского, с его свитой из русских офицеров, принимал недавно сам Вильгельм. И он в конце приема сказал следующее: «Я теперь с вами, господа, прощаюсь, а о дальнейшем с вами будет говорить»… Он отступил, и из-за портьеры вышел наш Государь. «Поезжайте с Богом, господа офицеры, на Украину, — тихо сказал он. — И формируйте там ваши полки. Когда же настанет час, я сам лично стану во главе своей армии и поведу ее в сердце России, в Москву»!.. И слезы покатились по его взволнованному лицу…

Страшна, велика и таинственна власть человеческого слова. Вот звучат привычные слова тысячу раз без резонанса. А потом, — в тысячу первый, — обожгут они сердце и коснутся чего-то, что вдруг потрясет душу…

И эти простые задушевные слова Государя так были произнесены, что зал перестал дышать. Старый артист Художественного театра сумел вложить в слова полупьяного офицера, игравшего на сцене перед советской аудиторией, что-то непередаваемо мистическое и глубоко волнующее. Неумирающая легенда дохнула своим ароматом в душу каждого русского человека. Легенда о спасении последнего Императора России…

Несколько тягостных секунд длилось на сцене молчание среди замерших артистов. Потом резко, с какой-то отчаянной яростью, вскочил Николка.

— Да ведь!.. Но… Если так… То ведь… Господи! Да здравствует Император!

— Жив!.. Господи!.. Наш Император жив еще! Ах! — истерически вскинулась Елена и ее пышные волосы вспыхнули золотом от резкого движения. — Пока Он жив — жива и Россия… Да здравствует наш Император! Пью за Его здоровье…

Медленно поднялся и массивный Мышлаевский. Его ноздри раздувались и лицо побледнело.

— Ему никогда не простится отречение на станции Дно. Но… Но все равно: без Императора России не быть. Поэтому, даже если он и мертв, то… Да здравствует Император!.. Ура!

— Ура, ура, ура! — нестройно зашумел стол. Зазвенели стаканы и какой-то безумный вихрь закружился на сцене. Все что-то кричали. С восторженным взвизгом поднялся Николка. Блаженно сияло красивое лицо Елены. И неизвестно, как и почему, словно сами собой, возникли торжественные звуки русского гимна:

Только первые секунды в пении была пьяная разноголосица, но сейчас же хор сам собой наладился и чудесный металлический баритон Шервинского загремел, вплетаясь в звуки хора:

Что-то неопределенное, но потрясшее души зрителей вложили старые «императорские» артисты Художественного театра в пение чудесного русского гимна. Словно миллиарды, отзвучавших в прошлом, в этом величественном гимне горячих восторженных голосов невидимым аккомпанементом вплелись в этот хор. Поднялись и вытянулись в струнку пьяные офицеры, выпрямленные невидимой чудесной пружиной, и не отрывая от них своего зачарованного взора, словно в каком-то странном полусне, стали подниматься зрители в зале. Еще не отзвучали последние, такие гордые слова старого гимна, как почти весь зал, не сознавая того, что он делает, стоял, словно и не было «Великого Октября»… И только с последним звуком, опомнившись, все стали садиться в свои кресла, стараясь не глядеть — друг на друга и поздно пугаясь того, что вышло как-то само собой…

Сталин, сидевший позади Розы, при первом же странном шуме в партере, прильнул к дырке в стенке ложи и увидал вставший, завороженный в каком-то забытьи зал. Нехорошая усмешка поползла по его жестокому, суровому лицу…

Когда на сцене артист в золотых погонах начал рассказывать легенду об Императоре, за кулисами какой-то молодой человек в костюме рабочего быстро скользнул за декорации, опустился на живот и достал из уголка ящичек. Лихорадочно спешившими руками он развернул промасленные газеты и сунул руку за гранатами. В этот момент его сзади обняли чьи-то сильные руки и к лицу прижался платок с одуряющим запахом. Молодой рабочий потерял сознание и невидимые руки унесли его в темную дверь. Через несколько минут у тайника появился, беспокойно озираясь, другой парень, ко через минуту и его тело бесшумно и незаметно скользнуло в темную пасть какой-то двери. А на сцене звенели стаканы и звучали возбужденные голоса. Русские офицеры пили перед концом Белого Киева…

…После конца второго акта Сталин, раздраженный и злой, решил уехать из театра домой. Но Лазарь и Роза так умильно просили осчастливить их коттедж своим посещением, что он решил и в самом деле прокатиться и рассеяться. Большие красивые глаза девушки молили так нежно…

— Предупредите товарища Ежова, что я на час-другой поехал к товарищу Кагановичу, — приказал он охраннику.

— Есть, товарищ Сталин, — коротко ответил тот. — Только, кажись, снизу сюда как раз сам товарищ Ежов идет…

И в самом деле, Ежов, спеша и сияя, с каким-то ящичком подмышкой подходил к ложе.

— Ну и цензура у тебя, Николай, — ворчливо заметил Сталин. — Такую пьесу пропустили на сцену… Чистая контрреволюция… Провокация… Дай-ка распоряжение выяснить, кто в зале первыми стали подниматься…

— Есть, товарищ Сталин. С пьесой трудновато было. Она ведь в мягкие времена написана — в НЭП. А тогда много ошибок было сделано. Как-то даже Ильичу сказали: «Конь о четырех ногах, да и то спотыкается».. А он, хи-хи-хи… так ответил: «Да ведь тут не один конь, а целая конюшня споткнулась»… Хи-хи. Болезни роста… Ошибка вышла. Мы учимся на своих ошибках, хи-хи-хи…