Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

Сталин не улыбнулся на угодливые шуточки Ежова.

— Только дураки учатся на своих ошибках. Умные учатся на ошибках других, — мрачно проворчал он.

— Ну-да, да, конечно, — поддакнул Ежов, бережно прижимая к груди ящичек. Его лицо искрилось веселой покровительственной усмешкой. — А как теперь прикажешь? Запретить, что ли?

Сталин на секунду задумался. В самом деле — книгу читали тысячи и тысячи. Снять пьесу с репертуара — ненужный скандал, который только поднимет славу и пьесы и книги. Только реклама этой вот сцены с гимном. Интонацию этих старых контрреволюционных артистов не задавишь… Как же быть?

Потом блестящая мысль пришла ему в голову.

— А мы вот что сделаем, Николай. Передай от моего имени этому старому хрычу, директору, выражение моего недовольства и удивления, и приказ, чтобы в следующих представлениях все это (видно было, что Сталину неприятно произнести «Боже Царя Храни») пение проходило совсем под пьяную лавочку. Небось на репетициях так, сволочи, не пели. Пусть это золотопогонное офицерьё уже валяется под столом в пьяном виде и ни в коем случае не встает смирно. И без ин-то-на-ций!.. Понятно? Тогда и зал смирно сидеть будет, ха-ха-ха…

Хитрая усмешка появилась на его лице. Роза вздохнула, как бы пораженная его гениальностью и, нежно склоняясь к нему, прошептала:

— Ах, какой изумительный выход…

— Это вот правильно, — опять как-то покровительственно ответил Ежов. — Так сказать, не «Боже, Царя храни», а «Боже, ОТ Царя храни»… Хи-хи… Наш-то ведь последний Царь царствовал не как в гимне, а как раз наоборот — на славу врагам и на страх нам… Хи-хи-хи… Ну и вышел в расход… А теперь, Иосиф Виссарионович, довольно литературы. Приступим к делам серьезным. Я тебе тут подарочек принес. Подарочек ценный, можно сказать. Сурпризец…

И он, торжествующе сияя, протянул ящичек Сталину. Удивленный Сталин приоткрыл крышку и увидел там две ручных гранаты. Его рука резко отдернулась. Ежов торжествующе засмеялся.

— Да они уже без кишек. Охолощенные! — Откуда это у тебя?

— А это, дорогой мой Иосиф Виссарионович, полчаса тому назад в твою личность должно было полететь… Под звуки царского гимна. Здорово удумано было!

Испуганная Роза откровенно прижалась к плечу Сталина. Тот, чувствуя это прикосновение, вызывающе усмехнулся и провел рукой по усам.

— Ликвидировал? — коротко спросил он.

— Ну, ясно. На самом на корню.

— Молодец! Следствие уже начал?

— Еще бы…

— Ладно! Завтра утром доложишь. Вот тебе и прогулка в театр. Вот тебе и «Дни Турбиных»… Только высунь куда-нибудь нос, как…

Он галантно взял девушку под руку и стал спускаться по потайной лестнице…

В те часы, когда занавес с серой чайкой раздвигался и переносил московских зрителей 1936 года в Киев 1918-го, от Москвы-реки, вдоль высокой кремлевской стены, поднимались рука об руку Пенза с Таней.

Им было хорошо друг с другом. Пенза чувствовал себя в компании этой милой девушки просто и спокойно. Ему казалось, что когда он с нею, не только исчезают морщины забот на его лбу, но и старые морщины на его сердце. Мягкая веселость и доверчивая беззаботность этой девушки с серьезными глазами и всегда улыбающимися губами напоминала ему его молодость в Пензе, гимназические времена, маевки, бурно брызжущий веселый смех друзей, — времена, когда все казалось простым, ясным и интересным.

Таня не пыталась анализировать, почему ей хорошо с этим сильным серьезным рабочим. Она как-то сразу женской интуицией почувствовала к нему безотчетное доверие и какой-то сорт женской жалости к его внутреннему одиночеству и замкнутости. Пенза не был человеком, напрашивающимся на такую жалость, но сердечная ласковость лилась от Тани, как тепло и свет от солнца. Маршал с его выдающейся внешностью, славой и обеспеченностью, был давно избалован поклонением женщин, но в этой девушке было что-то свежее, чистое и светлое, что трогало его твердое сердце. Таня не играла, не кокетничала и, видимо, искренно верила, что Пенза — мастер авиазавода, существо даже чуть низшее, чем советский молодой студент. И оттенок чуть заметной комической покровительственности — вот вроде знаменитых бутербродов, сунутых «бедненькому рабочему» на завтрак — изредка проскальзывал в отношениях Тани и неизменно трогал и забавлял Пензу.

Они были уже совсем приятелями. Болтая и смеясь, оба поднялись к храму Василия Блаженного и там остановились. Был ранний лунный, светлый вечер. Москва сияла миллиардами огней. По площади с низким шумом стремился поток людей. Гудели автомобили, резко звонили, проносясь вверх и вниз, трамваи. Но средина площади была пуста — людской муравейник шевелился только по краям. Таня потянула приятеля к храму и там, в тени каменной громады, присела на ступеньки.

— Погоди-ка, голубчик. Этак не годится! Камень-то ведь холодный.

И Пенза, сняв свой пиджак, заботливо постелил его на ступеньке;

— Спасибо, Мишенька, — ласково сказала она. — А ты-то сам как?

— Ну, если старые солдаты будут бояться простуды, — пропала Россия!

Таня звонко рассмеялась.

— Тут ни словечка верного нет, Миша! И никогда Россия пропасть не может. Россия вечна!

— Как так «вечна»? — улыбнулся энтузиазму девушки Пенза. — Да ведь Россия уже теперь не существует.

— Как так?

— Да так… Есть СССР, РСФСР, но России, как таковой, нет.

— «Как таковой»! — рассердилась девушка. — Как тебе, Мища, не стыдно в самом деле! Да мы-то с тобой — русские?

— Да, как сказать? Официально-то, пожалуй, советские.

— Брось ты. Разве в вывеске да в названии дело? Разве от того, что на Кремле блестят, вместо старых русских орлов, красные звезды, он перестал быть сердцем России? Или вот эта Красная площадь перестала быть свидетельницей всей русской истории? Ты ведь знаешь ее историю?

— Чью?

— Да этой вот Красной площади? — Знаю.

— Ну, конечно. Ты, Миша, все знаешь! — ласково улыбнулась рабочему девушка. — Прямо даже удивительно. Нет вопроса, на который ты бы ответил «не знаю»… Дай-ка я тебя еще разик поэксплуатирую, — расскажи мне, милый, про эту площадь. Ну, пожалуйста! Ну, милый, ну, хороший, ну, серебряный, ну, золотой мой Мишенька…

Таня ласково прижалась своей щекой к плечу Пензы и тот неожиданно для себя вздрогнул: никогда ему не приходилось испытывать такой свежей, такой милой, непосредственной простой женской ласки.

— Что, тебе холодно? — прозвучал заботливый голосок девушки.

— Да нет, Танюшенька. Это я так… Я вот закурю и трубкой согреюсь, — и он ласково погладил ладонь, лежавшую у него на плече.

С наступлением темноты постепенно замирал и человеческий шум. Площадь становилась все пустынней и поток пешеходов на ее краях начинал редеть. С мягким рокотом, падая каскадами, прогудели куранты Спасской башни. Медленно пробило 9 часов.