Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

Калмыки, прослышав, что казаки разбили и пограбили их давних врагов, племя Алея, послали к Степану послов, чтобы завязать с ним дружеские сношения. Степан принял их дружелюбно, но с достоинством.

– Мы, казаки, люди вольные, и вы, калмыки, тоже люди вольные... – через толмача говорил он им. – Нам надо поддерживать один другого...

И старый тайджа, начальник калмыков, весь в морщинках, точно пергаментный, уверил его, что калмыки об этом только и мечтают.

И был шумный пир, на котором казаки пили водку, а калмыки кумыс, и пели песни, и подрались, и устроили в степи весёлую байгу, и расстались совсем приятелями на вечные времена. И скоро под стены Яика подкочевала одна из калмыцких орд и взамен на награбленное казаками добро снабжала их мясом и молоком от своих стад...

Тем временем астраханский воевода князь Иван Андреевич Хилков не раз высылал из Астрахани воинские отряды промышлять над Степаном, но так как среди стрельцов шло открытое «шатание», то они возвращались из степей, ничего не сделав и лишившись нескольких человек, которые перебегали к Степану. Москва начала тревожиться и сердиться на медленность и апатию астраханского воеводы и Дона, где на глазах у всех формировались всё новые и новые отряды голытьбы. Домовитые казаки, как всегда, снабжали их необходимыми средствами с тем, чтобы потом добытые зипуны разделить исполу. Под давлением Москвы в декабре прибыл с Дона в Астрахань Леонтий Терентьев с товарищи: они везли Степану увещательную царскую грамоту.

Степан принял послов Дона на кругу с большим почётом: ссориться с Доном в его расчёты не входило...

Леонтий с важностью прочитал кругу царскую грамоту, а затем, разгладив свои длинные чумацкие усы, проговорил:

– А опричь того боярин и воевода князь Иван Андреевич Хилков велел вам говорить, чтобы вы отпустили астраханских стрельцов, яицких годовальщиков, и тех, что вы в степи и по камышам захватили. А также и улусных князь Алея людей, что вы в полон взяли...

Степан посоветовался для вида с кругом и отвечал:

– Когда придёт милостивая великого государя ко мне грамота, тогда мы вину свою принесём великому государю и стрельцов отпустим, а теперь не пустим никого...

Леонтий опешил: какая милостивая грамота? Ведь он только что передал её атаману. Недоумевая, он смотрел на Степана. Тот, подбоченившись, смотрел на него дерзкими глазами. Леонтий понял, что его слова только пустая увёртка, что толков из дела не будет и сразу отстал: он свое поручение исполнил, а там не его дело. А Москве, чтобы не очень зазнавалась, подсолить маленько хвост никогда не мешает...

Москва окончательно прогневалась на князя И. А. Хилкова, и воеводой в Астрахань был назначен князь И. С. Прозоровский, а в помощники ему даны были брат его Михаила да князь Семён Иванович Львов. Они отправились в дальний путь – в те времена дорога из Москвы в Астрахань в лучшем случае продолжалась месяц, – а князь Хилков тем временем опять послал против Степана ратную силу под начальством Якова Безобразова. Безобразов, послав калмыцким старшинам добрые поминки, легко уговорил их стать на его сторону, и те, забыв о недавно заключённом со Степаном союзе, осадили Яик. Но стоять под стенами было скучно. Получив хорошие поминки и от Степана, калмыки ушли в степи. Тогда Безобразов послал к Степану двух стрелецких голов, чтобы уговорить его прекратить воровство и не гневать больше великого государя. Степан повесил их обоих и, выйдя из городка, наголову разбил Безобразова.

Казаки подняли голову выше. Степью побежал на Дон гонец Степана, чтобы донцы скорее подтягивались к нему. И между прочим нёс этот гонец и грамотку от Ивана Черноярца сладкой зазнобушке его, Пелагее Мироновне, в Царицын, и грамотка эта начиналась так: «Свету-пересвету, тайному совету, яблочку наливному, цветику золотому...», а кончалась уверениями, что целует он, Ивашка Черноярец, сахарные уста Пелагеи Мироновны несчётно раз...

Ивашка потёрся-таки на людях и тонкое обращение знал...

Лето этого года было нестерпимо жаркое и сухое. Горели города, деревни, леса, болота. В деревянной Москве, которая горела чуть не ежегодно и часто сгорала дотла, было очень тревожно. И земским ярыжкам, и огневщикам было строжайше предписано неусыпно следить за выполнением всеми жителями постановлений о пользовании огнём. И мало того: ежедневно бояре вместе с дьяками и решёточными приказчиками производили объезд города, заставляя гасить огни тотчас по изготовлении кушанья, не дозволяя топить мыльни, проверяя, везде ли выставлены по крышам шайки с водой. И если где замечали они какое упущение, то земские ярыжки тут же опечатывали у провинившегося домохозяина поварню или мыльню земскою печатью...

Было воскресенье. Зной томил всех с утра. Даже птицы и те все попрятались. Иногда где-то далеко рокотал гром. Глаза невольно устремлялись туда, но ничего не было видно, кроме раскалённого белого неба, дрожания воздуха над изнемогающей землёй да местами зловещих столбов дыма от горящих лесов.

Боярин Афанасий Лаврентьевич сидел у себя в комнате и что-то писал. Комната была убрана богато, но без той вызывающей роскоши, которой другие бояре стремились перещеголять один другого. Окна были прикрыты ради прохлады резными ставнями, и в прорезы их, сделанные в виде сердца, рвались солнечные лучи и, крутясь, золотилась в них нежная пыль.

В больших поставцах теснились многочисленные «мёртвые советники», книги. Их было даже больше, чем у Алексея Михайловича, может быть, отчасти и потому, что многие книги строились как раз Посольским приказом, во главе которого был Ордын. И много было книг и на иных языках: на польском, латинском, немецком... Больше всего было книг исторических и религиозных и совсем не было книг лёгкого чтения, всех этих рыцарских рассказов, «прикладов» и смехотворных повестей, которые начали о ту пору проникать в Москву через Польшу. Много было «хронографов», в которых рассказы из истории Рима и Греции смешивались с рассказами о римских папах, открытии Америки, южных славянах, о морях, реках, горах и о дивах разнобываемых. И на столе Ордына лежала последняя книга, построенная на Москве, дьяка Грибоедова «История сиречь повесть или сказание вкратце о благочестно державствующих и святопочивших боговенчанных царях и великих князьях, иже в Россиистей Земли богоугодно державствующих»...

Не один поставец был занят старыми рукописания-ми. Тут стояла и опалённая рукопись, которую передал ему Арон, пьянчуга, но неглупый монах, который куда-то исчез из Москвы, и труд Авраамия Палицына: «История в память сущим предыдущим родом, да незабвена будут благодеяния, еже показа нам мати слова Божия, всегда от всея твари благословенная приснодева Мария, и како соверши обещание к преподобному Сергию яко неотступно буду от обители твоея. И ныне всяк возраст да разумеет и всяк да приложит ухо слышать, киих ради грех попусти Господь Бог наш праведное свое наказание и от конец до конец всей России, и како весь словенский язык возмутися и вся места по России огнём и мечом поядена быша». А рядом со сказанием Авраамия стояла толстая пожелтевшая рукопись князя Ивана Андреевича Хворостинина, который «многея укоризненные слова на вирш» против русских писал, утверждая, что они засевают землю свою рожью, а живут – ложью. Труд его назывался «Словеса дней и царей и святителей московских, еже есть в России. Списано вкратце, предложение историческо, написано бе к исправлению и ко прочитанию благочестие любящих, составлено Иваном дуксом. Сие князь Иванова слогу Андреевича Хворостинина». А рядом с этим историческим трудом князя – он умер еще в 1625 году, – стоял сборник и его стихотворений, в которых он говорит то о своей тяжёлой судьбе: