Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

– Это она у него от жадности трясётся... – улучив удобную минуту, шепнул атаману, скаля белые зубы, Васька Ус.

– Вот мы скоро на Москву пойдём с боярами повидаться, так ты прощупай, где у старого кощея что складено... – отозвался Степан тихонько.

– Своего не упустим!.. – сказал Ус– Он старик, ему всё одно ничего уж не нужно...

Когда Степан, хорошо выпив и закусив, выехал в сопровождении своей блестящей свиты с митрополичьего двора, его обступила большая толпа посадских людей, в которой было немало и баб. Бабы смотрели на Степана с некоторым недоверием – в постные дни, сказывают, говядину жрёт, а когда за стол садится, лба николи, как басурманин какой, не перекрестит, – а с другой стороны, его яркая и сильная мужественность брала их сразу точно в плен какой.

– Ну, в чём опять дело? – с важностью спросил Степан.

– А в том, что много которые из дворян да приказных попрятались... – вперебой загалдели посадские. – Нужно все дворы с обыском пройти и всех их переловить... Есть такие живодёры, как только их мать-сыра земля носит... Ежели подойдут к Астрахани царские войска, они первые неприятели тебе будут...

– Ну, ну, ну... – не без строгости прикрикнул Степан, который не всегда любил это вмешательство людей сторонних в дела власти. – Это дело городового атамана, а не ваше... Погуляли, пошалили досыта, а теперь и за работу время...

– Да мы нешто что!.. – загалдела толпа, и женские голоса были заметно слышнее. – Мы для тебя же стараемся... Потому лиходеев этих под метёлочку выметать надо, а то опять расплодятся...

– Ну, вот казаки скоро на Москву двинут, а вы тут с вашим атаманом наводите порядок, как хотите... – сказал Степан, трогая лошадь. – Мы здесь гости, а хозяева вы...

И долго ещё галдела на улице возбуждённая толпа.

Старшина ехала вдоль крепостной стены. Казнённые всё ещё висели на зубцах. Шабынь-Дебей был бледен как смерть и, изогнувшись точно в судороге, не шевелился, но видно было, что он еще жив. Подьячий Алексеев уже умер. Живы были и оба мальчика. Старший мучительно стонал. Вороны все смелее перелетывали по зубцам ближе к казнённым.

– Ну вот что... – решил вдруг Степан. – Старшего воеводенка снимите и сбросьте с раската вслед за отцом, чтобы не фордыбачил, а младшего постегайте розгами и отдайте потом матери, чтобы рос да казацкую науку помнил... А те два пущай висят...

Несколько казаков спешились и, вызвав Ларку из Пыточной башни, взялись за выполнение приказания атамана. Степан тронул было лошадь, как вдруг какая-то женщина с искажённым, сумасшедшим лицом, с развевающимися седыми волосами, бросилась на колени перед его лошадью.

– Батюшка... государь... смилуйся над старухой!..

– В чём дело? Что такое?... – сдерживая испугавшуюся лошадь, строго спросил Степан.

– Батюшка, я – мать... Алексеева мать... подьячего... – она захлебнулась рыданиями. – Он уже помер, соколик мой... Единственный был... Пожалей бабу старую: прикажи мне хоть тело его отдать на погребение... А-ха-ха-ха-ха-ха... – закатилась она рыданиями, падая под ноги лошади. – Батюшка!

– Эй, казаки... – крикнул Степан на стену, где уже возились около казнённых казаки. – Отдайте старухе ее приказного...

И казаки поехали мимо бьющейся в пыли старухи. И звонко отдавалось в стенах цоканье лошадиных копыт. На стене, на фоне бледного, точно выжженного неба, все возились казаки. Вороны перелётывали недовольно по зубцам...

Наступило 20-е июля.

С самого раннего утра стояла палящая жара. Несмотря на это, в Астрахани царило необычайное оживление, а в особенности на берегу, где казаки заканчивали погрузку челнов, а конница небольшими частями переправлялась на правый берег. Скрип телег, ржанье лошадей, крепкая ругань и крики, пьяная песня, смех, стук топоров, мерные всплески вёсел, заливистый свист, всё это смешивалось в один беспорядочный и возбуждающий звук. Наконец все приготовления были закончены.

– Батьки, молебен!..

И всегда и всему благопослушные батюшки запели и закалили, прося Господа о помощи казакам и о покорении под нози всякого врага и супостата. Через какие-нибудь полчаса казаки сидели уже в молчании по своим челнам. Около роскошного атаманского «Сокола» стояли астраханские старшины: Васька Ус, городовой атаман и его два товарища, злой Федька Шелудяк и Иван Терский, с его бритой по татарской моде головой и густой рыжей бородой во всю грудь. За ними стояли толпой посадские, усеявшие весь берег.

– Ну, счастливого пути!.. С Богом...

– Счастливо оставаться!.. Мотрите не забудьте прислать нам с оказией московских калачей... Га-га-га-га...

Степан, ещё раз низко поклонившись астраханцам, вошёл на «Сокола» и среди общих криков и приветствий казацкие челны, – их было более двухсот, – сверкая вёслами, вытянулись по реке. На том берегу чёрной лентой запылила конница, в которой было до двух тысяч всадников... И не отошли струги от города и версты, как все гребцы сбросили одежду, и всё же голые, точно бронзовые от загара тела их были мокры от пота. И уже около десяти утра они пригребли к правому берегу и стали станом, выкупались, поели, и старшины решили днём спать, а плыть ночью, по холодку. И наглотавшаяся в выжженной степи пыли конница была рада такому решению. Но и не спалось: так было жарко. И казаки от скуки пробовали ловить рыбу, давили вшей, вяло чесали языки, зевали и томились...

И когда, наконец, над степью запылала заря и от почерневших бугров правого берега пали на широкую гладь светлой реки прохладные, длинные тени, снова стаей птиц перелётных покрыли реку казачьи струги и снова конница ушла в степь. И потухла заря, и вызвездило, и алмазным серпиком стал над рекою месяц, и пенилась взбудораженная Волга под сильными дружными ударами казацких вёсел. Пробовали петь, но не вышло: эта первая ночь на походе в неизвестное вызывала уши на тишину, на сосредоточенность и задумчивость, и тихи были все, от атамана, который лежал на персидском ковре на корме своего «Сокола», до Трошки Балалы, которого никто не хотел теперь слушать.

Через три дня сделали передышку, и попили винца в Чёрном Яру, и ударили на Царицын.

– Матушки мои, кормилицы, глядите-ка, какая их сила идет!.. – в восторженном ужасе повторяли с сияющими лицами царицынцы, выбегая на берег. – И не сосчитаешь, право слово... А берегом то, глядите-ка, конные идут... Вот так Степан Тимофеич!.. Это можно чести приписать...

В воеводских хоромах шла тем временем жаркая ссора.

– Да я ж тебе говорю, что дальше Самары я не пойду с ними... – в сотый раз нетерпеливо повторял Ивашка Черноярец своей милой, которая с гневными слезинками на глазах решительно стояла перед ним. – Схожу с ребятами в Усолье посчитаться с кем надо, и назад... Сердце не позволяет мне так оставить это дело... Ну?