Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

– Так чего же вы сопли-то распустили? – сказал Степан зло. – И утопили бы...

– Да вишь ты, народ после синбирского дела-то зашатался как-то... – пощипывая бородёнку, проговорил посол осторожно. – Не то совсем стало, что до того было...

– Синбирское дело, синбирское дело... А что синбирское дело, никто не понимает!.. – рассердился Степан. – Ворочайся в Астрахань и скажи там Ваське и кругу, чтобы все к новому походу строились. Я еду на Дон, поуправлюсь там с делами и сичас же скорым обычаем опять к вам. Митрополита, старого чёрта, изничтожьте, чтобы не баламутил, да и попов, которые очень уж в его руку тянут... Казаки вы там или бабы старые?

Ивашка внимательно слушал всё это со своими новыми застланными глазами, а потом прошёл в Приказную избу – там усердно скрипели перьями старые подьячие и уныло томились всякие просители, – и долго перебирал там какие-то грамоты. И всё улыбался в усы и с весёлыми глазами повторял: а ну, кто кого!.. А когда в обед пришёл он домой, Пелагея Мироновна со смехом потащила его к окну.

– Ты только погляди, что наш Иосель-то разделывает!.. – смеялась она. – Это он нам своих новокупочек показывает.

В самом деле, Иосель уже раздобыл на торгу пару отчаянных кляч и, настрочив им за углом кнутом бока, раскатывал перед воеводским двором туда и сюда. Клячи, уставив хвосты пистолетом и задирая головы, мотались как бешеные из стороны в сторону, холодная грязь со снегом летела из под колес густыми роями, а Иосель, натянув вожжи из всех сил жмурясь, делал вид, что никак не может удержать своих рысаков, и всё повторял им убедительно:

– Тпру... Тпру... Ишь ты какие... Тпру!..

И косился глазом на воеводские хоромы...

Ивашка с Пелагеей Мироновной со смеху помирали...

И всё повторял загадочно Ивашка со смеющимися глазами:

– А ну, посмотрим: кто кого... Посмотрим!..

Столица голытьбы всероссийской, Кагальник, жил в лихорадочном оживлении: скоро будет сам атаман!.. Правда, не так ждала его столица, а гордым победителем, правда, надо было уже некоторое усилие, чтобы верить и ликовать, но обольщала сладкая надежда: авось он ещё что придумает... Из Царицына прибежал слушок, что велел он астраханцам опять к походу готовиться... Веру в будущее особенно поддерживал Трошка Балала, который вдруг, как снег на голову, нагрянул в Кагальник. Все индо диву дались: все старые казаки до единого перебиты или без вести пропали, а этот вот явился.

– Слово ты, что ли, какое знаешь? – дивились казаки.

– Знамо дело... – сбрехнул Трошка. – А вы думали как?

И все стали смотреть на него с некоторой опаской: дурак, дурак, а гляди вот!..

И Трошка высоко носил свою поганую маленькую головёнку, врал за весь Кагальник, а под весёлую руку тешил сердца казацкие неимоверной похабщиной...

Очень втайне волновалась и жена атаманова, Мотря, которую теперь все из почёта величали Матвевной. У ловкой бабы было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, – любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, – на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами, и башнями, и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие, но после провала мужа под Симбирском стало её бабье сердце тревожиться за будущее. Лутче бы теперь как-нито повиниться да и зажить как следоваит. Может, спихнуть бы как Корнилу с атаманства можно, стать на его место, к царю в Москву ездить и жить припеваючи, как только твоей душеньке угодно. Вон, сказывают, полегоньку Дорошенко с Москвой опять нюхаться стал, и будто большие вотчины царь обещается дать, ежели тот баламутить перестанет... Тревожило её и будущее ребят: растут в чёртовом Кагальнике этом, как волчата какие... И когда прибрёл в Кагальник дьячок беглый Панфил, пьяница горчайший, она всячески улещивала его, чтобы он ребят её в науку произвёл, и не только Иванко, но и Параску с её скорпионовой косичкой. Она кормила его до отвала и бараниной, и кулешом жирным, и варениками, поила и сливянкой, и запеканкой, густой, как смола, и горилкой забористой, дарила ему то на штаны, то шубу старую, то откуда-то завалившиеся очки. А подгулявший Панфил – так, серенький замухрышка какой-то с красненьким носиком, – важно садился к столу и строго спрашивал:

– А ну, Иванко, скажи-ка ты мне, что землю держит...

– Вода высока!.. – быстро отвечал настроганный мальчонка: Панфил в деле воспитания был сторонником частого преломления жезла о хребет своих воспитанников.

– Так. А воду что держит? – строго спрашивал учитель.

– Камень плоек вельми!.. – выстреливал Иванко.

– А что держит камень? – ещё строже говорил учитель.

– Четыле кита!..

– Молодчина. А ну теперь прочитай мне вирш про розгу, и чтобы единым духом...

Иванко набирал в себя духу и, уставив свои чёрные пуговки в стену, без запинки валял:

– Премудрость Господня!.. – степенно вздыхала мать, подпершись рукой. – Вот что значит ученье-то!.. Ну-тка, выкушайте, Панфил Ионыч...

И она с низким поклоном подавала дьячку чарку запеканки, от которой сладкий дух распространялся по всей хате, а Панфил долго потом с удовольствием обсасывал усы.

Казаки больше не приставали к заметно подросшему парнишке, хочет ли он в казаки, и не заставляли его казать язык, – он уже понял, что всё это на смех и не поддавался, – а если начинали они очень уж приставать к нему, то он, хмуря бровки и картавя, садил такой крутой матерщиной, что все просто за животики хватались: ну уж и дошлый же парнишка!..

И, наконец, раздался заветный крик: едут!

Весь Кагальник высыпал из хат и землянок к перевозу. Казаки возвращались верхами и пешем, а за ними шёл обоз. Но было казаков немного: одни с пути розно разбрелись, другие в Царицыне остались, третьи на Астрахань подались. Впереди станицы на царском аргамаке, – уцелел только один, а остальные без ухода настоящего подохли, – ехал атаман. Голова его была всё ещё перевязана, а левая нога густо обмотана тряпьём. Он заметно похудел, и глаза его горели мрачным огнём. Станичная старшина встретила его у перевоза хлебом-солью, слышались редкие голоса: «Батюшка, кормилец наш...», но восторга первых дней не было. Степан проделал всю обряду встречи, как полагается, до конца, перецеловался со старшиной, раскланялся с казаками и сразу же направился к себе погреться – было очень сиверко, и с неба сыпалась крупа – и отдохнуть.

Раскрасневшаяся Матвевна, прифрантившиеся детишки и самодовольный Фролка встретили его у ворот. Степан бросил было на Фролку сердитый взгляд за его самовольство, но тут же и осёкся: ведь и он возвращается битым... Но целая груда тайных грамот со всех концов России, которые тут же передал ему Фролка, и известие, что его давно уже поджидают гонцы от Серка, Дорошенка и из Москвы, сразу же сказали ему, что дело его не кончено. И он подбодрился...