Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

Алексей Михайлович почувствовал, как в его груди точно разорвалось сердце и точно что стало душить его. Это бывало теперь всегда, когда он волновался. Он велел Матвееву и Ордыну обедать в его комнате с царицей, чтобы ей скучно не было, – дочери изводили молодую мачеху, и царь ничего не мог поделать с ними, – а сам, сославшись на усталость, тяжело прошёл в свою опочивальню и лёг. Он знал, что спать не будет и велел позвать к себе кого-нибудь из домрачеев или бахарей.

– Ну, хошь Афоню-астролома...

Думы в последнее время шли всё тяжёлые: о старости, о жене молодой, о скорой развязке. И такое во всём нестроение...

Скоро явился в опочивальню Афоня, предсказатель погоды. В руках у него была звонкая домра.

– Чем велишь потешить тебя, великий государь? – с сильным ударением на «о», по-владимирски, проговорил старичок, ласково сияя своими добрыми глазками.

– Да чем потешить? – скучливо отвечал царь. – Ты бы новенького чего придумал, а то всё одно да то же... Садись – чего стоишь?...

– Можно и новенького, коли велишь... – усевшись на полу, благодушно проговорил уютный Афоня. – Вот новые песни с Волги-матушки пошли, – ох, есть гожи которые!..

– Давай, послушаем...

Афоня пробежал пальцами по струнам. Нежно заплакали струны. И задумался старик на мгновение. Вокруг была полная тишина – только петухи звонко по дворам перекликались. И прошла ласково по сердцу тоска. И опять нежно прозвенели струны, и своим задушевным, тихим тенорком Афоня начал:

Опять нежно и грустно проплакали звонкие струны, и Афоня продолжал:

Тихо. За прикрытыми ставнями резными чуется зной. Перекликаются петухи звонко. Грустно и ласково...

– А в самом деле гожа песня... – тихо сказал царь. – Откуда ты взял её?

– А заходил тут к нам, верховым старцам твоим, попик один, отец Евдоким. Вот от него я и перенял... Он на Волге был, там и слышал...

Афоня задумчиво перебирал струны домры.

– А кто это такие вот песни составляет? – дремотно сказал царь.

– Эту-то, сказывал отец Евдоким, Васька-сокольник составил какой-то... – отвечал уютный Афоня. – На низу там с вольницей, сказывают, караводился... Холоп беглый, что ли, какой...

– А где же он?

– А Господь его знает, батюшка царь... Может, твои воеводы давно повесили его... Бают, столько народу хрещёного передушили, и не выговоришь! Известно, дело такое... – спохватился вдруг Афоня. – Нешто это мысленое дело такое воровство чинить?

И задумчиво он перебирал струны домры своей звонко-чуткой...

– Ну, спой мне ещё что-нито... – сказал дремотно Алексей Михайлович. – Старинное что-нибудь...

Старик тихонько прокашлялся. Зазвенела домра. И чистый, тихий тенорок спорым говорком начал:

Как во стольном то граде было во Киеве...

Вся Москва взволновалась: казаки везут Стеньку!.. Пользуясь прекрасной летней погодой, особенно любопытные ушли из города ещё с вечера, чтобы видеть страшного атамана на пути. И если многие самое имя его произносили с ненавистью, то немало было в этих пестрых, возбуждённых толпах и таких, которые от всей души желали смелому атаману совсем иного въезда в царскую столицу, где он похвалялся сжечь на верху у государя все дела... Тульская дорога вся была усеяна тысячами людей...

Наконец, вдали что-то запылило.

– Везут, везут!.. – нетерпеливо заволновались москвитяне. – Это непременно он...

И действительно, это было он. В дорогом бархатном, шитом золотом, но запылённом кафтане он сидел, скованный по рукам и ногам, в простой телеге. Сзади его трясся исхудалый, испуганный Фролка. Степан не раз шутил в дороге над братом:

– Чего ты трусишься?... Вот дура!.. Вот погоди, скоро Москва, и сам увидишь, как самые важные бояре выйдут нам почестно навстречу... А ты трясёшься...

Перед телегой ехал сам атаман всего войска Донского Корнило Яковлев, а с ним рядом красовался крупный, с висячими седыми усами Михайло Самаренин. Несколько казаков при оружии ехали вкруг телеги, а за нею сотня рейтаров. Легкое облачко пыли от поезда стелилось по зелёным полям.

Вдруг от Москвы подскакал озабоченно какой-то верховой и остановил поезд: до Москвы оставалось всего несколько вёрст и надо было сделать для въезда соответствующие приготовления. Казаки сняли со Степана и Фролки их хорошие кафтаны и надели на обоих кабацкие гуньки, а также переменили и оковы, надев новые, с огорлием. Толпы народа, затаив дыхание, внимательно следили за всем этим, вполне уверенные, что всё это так и делается, как нужно. В это время из-под горки, от Москвы, показалась большая телега, а на ней стоймя виселица, похожая на огромное П или, по-тогдашнему, покой.

– Ишь, какой покой везут... – побежало по толпе.

– Этот покой кого хошь, брат, успокоит... – с видом знатока отвечал другой.

– Успокоит ли, гляди?... – усомнился третий тихо.

– Да ужли его так тут среди поля и вешать будут? Диковина!..

Степана перевели на телегу с виселицей и привязали цепью за шею к перекладине покоя, а руки и ноги приковали к телеге. Фролку привязали за шею к телеге и заставили бежать за братом, как собаку. Степан был спокоен, но не подымал глаз.

Сзади, пыля и задыхаясь от волнения, валом валили, всё увеличиваясь, толпы москвитян...

Вот и тульская застава. По улицам черным-черно от народа и все глаза – с самым разнообразным выражением – прикованы к страшному покою, под которым колыхается по неровной мостовой большой, весь опутанный цепями человек. Фролка, оступившись, зашиб себе ногу и ковылял, едва поспевая за телегой.

– Раздайся, пропусти!.. – кричали объезжие головы, разгоняя плетями народ. – Берегись, черти... Разинули рты-то!.. Ну, раздайся, говорят!..

Телега остановилась у Земского приказа, и Степана с Фролкой увели. Толпа не расходилась, жадно ловя всякий звук из приказа. Но ничего не было слышно. Слуги Тайного приказа усердно ходили по народу, подслушивая, что люди говорят. Но все остерегались и говорили только то, что было можно: многих деревянный покой, действительно, уже успокоил.