Даниэль Клугер - Савмак

Наконец Савмак опомнился, медленно поднялся на ноги, хмуро сказал:

— Дайте вина.

Лицо его вновь обрело ту странную неподвижность, которая впервые появилась накануне, когда Савмак взял на себя убийство старого царя. Безразлично глянув на Октамасада, пытавшегося с помощью друзей подняться с заляпанного кровью пола, он сказал:

— Это тебя научит… — запнулся он на миг. Скрипнув зубами, договорил: — Научит выполнять приказы царя Боспора.

И отвернулся.

В зале повисла тишина. Заговорщики замерли. Октамасад молча вытирал лицо. Он коротко посмотрел на Савмака, оскалившись на миг, сплюнул себе под ноги и, не говоря ни слова, вышел. Тогда кто-то — Савмаку показалось, что это был Бастак, — крикнул:

— Слава царю Савмаку!

И остальные подхватили, правда, после некоторого замешательства, громко, словно на площади:

— Слава!… Слава Савмаку-царю!.. Слава царю Савмаку!..

Ночью ударил мороз. Совершенно неожиданно. Грязь возле дворца превратилась в подобие барельефа. Невероятная картина сплеталась из бесчисленного множества следов — чаще от босых ног, реже от обутых в сандалии. Следы застыли в сиюминутной прочности и покрылись внутри тонкой корочкой льда. Кое-где лед был розовым.

Савмак приказал разложить костер недалеко от дворца. Костер разложили, и теперь, в свете поднимающегося с моря утра, черная дровяная гора готовилась принять ссохшееся тело старого царя.

Голова Перисада запрокинулась далеко назад. Широкий разрез на шее закрыли куском шерстяной ткани, стянутым на затылке грубым узлом. Спутанная седая борода, местами покрытая засохшей кровью, торчала в синее холодное утро. Борода казалась клоком серого войлока, налепленным на желтый воск. Щеки мертвеца уже успели запасть в беззубые челюсти, и неприятная, пергаментная до хруста кожа стянулась к подбородку, почти открывая выпуклые мертвые глаза.

Савмак молча махнул рукой, и двое, поеживаясь от холода, сбежали по дворцовой лестнице, подхватили покойника под закоченевшие руки и ноги, понесли к костру. Осторожно, стараясь не оступиться, взобрались на самый верх. Их негромкие голоса четко и остро выписывались в воздухе. Они положили тело царя, поспешно скатились вниз.

Савмак медленно пошел к костру. В затылок ему уперлись взгляды — колючие, насмешливые, одобрительные. Он, не оглядываясь, протянул назад руку. Ему сунули зажженный факел. Он некоторое время помедлил, высоко подняв его, словно вглядываясь во что-то. Потом ткнул непоседливой щеткой огня в дрова — раз, другой. Потянуло дымом.

Он отошел в сторону, еще раз ткнул факелом — уже в другом месте. Выпрямился, размахнулся, зашвырнул факел повыше — на самый верх, где лежало тело царя.

Дрова затрещали. Наверху рванулся веселящийся конус — вспыхнул плащ, укрывавший Перисада. Савмак вздрогнул, отступил на несколько шагов. Только сейчас он почувствовал мороз и еще немного отступил, зябко кутаясь в плащ.

Костер разгорался. В стоячем, прохваченном морозом воздухе огненный столб рос и рос, выплевывая клубки искр.

Савмак вернулся к крыльцу. Там по-прежнему толпились заговорщики. Они молча расступились, освобождая ему место в центре. Савмак посмотрел в лицо Октамасада, все еще серое от злости — на нем четко выделялись несколько ссадин, усмехнулся, положил руку ему на плечо. Октамасад дернул плечом, отодвинулся. Савмак нахмурился, повернулся к костру. Его расширенные ноздри уловили, что к запаху горящего дерева примешался другой, сладкий, чуть терпковатый — и притягательный и отталкивающий одновременно.

Он медленно приподнял руки. Стоявшие поблизости подумали — закрыть лицо, но Савмак просто тяжело взялся за пояс с висящими у бедра пустыми ножнами.

Огонь весело поедал пищу, и, чем меньше ее становилось, тем меньше становился он сам. Когда взошло солнце, его уже почти не было. Только кое-где, среди подернутых сединой черных поленьев, выпрыгивали маленькие язычки.

Савмак сказал:

— Все.

Кто-то громко вздохнул. Заговорщики зашевелились. Октамасад выругался. Савмак мрачно глянул на него и повторил:

— Все. — Словно сплюнул.

Бастак протянул ему меч. Савмак взял, осмотрел лезвие. Лезвие было чистым. Он коротким движением послал оружие в ножны, кивнул. Пошел, широко шагая, внутрь. Остальные стояли неподвижно, глядя ему вслед.

Густая, маслянистая и горячая злоба рождалась глубоко, раскаляя и обжигая внутренности. Она, бурно пенясь, поднималась вверх, обдирала гортань и язык, разрывала спекшиеся губы — выплескивалась наружу ядовитыми каплями проклятий.

Диофант метался по комнате, во весь голос проклиная всех и вся: Перисада — то ли негодяя, то ли глупца, из-за которого все рухнуло, Митридата, пославшего его к этим варварам, Савмака, заговорщиков, Пантикапей, Боспорское царство, Херсонес, скифов, Понт и снова — Савмака. Это они — да-да! они все! — ворвались к нему ночью, сорвали с постели, швырнули в эту конуру и поставили у двери двух стражников — здоровенных юнцов, радостно игравших тяжелыми копьями.

Злоба и ярость все рвались из его искаженного рта, его шаги раздраженно стучали по каменному полу. Проклятия доносились сквозь закрытую толстую дверь до стражей, и те посмеивались с некоторой долей уважения.

Если бы они заглянули за эту толстую, обитую темной медью дверь, им показалось бы, что в тесной каморке, освещенной зыбким светом кое-как укрепленного на стене факела, мечется человек, не отдающий отчета в поступках и словах, человек, нечаянно разбивший хрупкую преграду между сном и явью, словом, человек, утративший разум.

Так могло показаться им, молодым парням, почти мальчишкам, еще не разбирающимся в людях, не умеющим верно судить о том, что скрыто от глаз.

Так могло показаться им, не знающим понтийского посла.

В действительности же его разум просто очищался. Так любой организм очищается от всего вредного и ненужного.

Диофант давал выход своему раздражению, своей ярости, одновременно краешком холодного и беспристрастного сознания наблюдая за собой, за потоком слов и беспорядочностью движений, вовсе не пытаясь установить преграду. Он ждал, пока злость выйдет полностью и перестанет мешать мыслям.

И вот поток ругательств иссяк, и одновременно прекратилась суматошная беготня по комнате.

Диофант перевел дух, осмотрелся.

Под тусклым факелом он увидел длинную деревянную скамью, подошел к ней. Сел, прижавшись затылком к холодной шершавой стене. Замер.

Итак, он жив. Надолго ли, нет, но — жив.

Почему?

Диофант покачал головой. Это пока неважно.

Потрескивая, чадил факел. За дверью лениво переговаривались сторожа. Двое. Всего лишь двое. Если попробовать, то… Диофант неторопливо поднялся на ноги, задумчиво посмотрел на факел. Рука словно сама собой поднялась, пальцы ощупали бугристое отполированное дерево. Он почувствовал, как привычно напряглись мышцы тренированного тела, как внутри появилась сладковатая дрожь, которую он ощущал перед каждой схваткой.