Иван Наживин - Распутин

И вот когда на западе пылал еще дивный осенний закат, величавый и грустный, со всех окрестных деревень потянулись пустынными дорогами к ямяковскому лесу сектанты в одиночку, по два, по три человека, чтобы не обратить на себя внимания полиции, да и православных, которые относились к ним враждебно. А когда от зари осталась только тонкая бледно-золотистая полоска и в небе, над быстро бегущими темными кудрявыми облаками заискрились звезды, в лесу собралось их всего человек до сотни. Одни сидели, прислонившись к стволам деревьев, другие стояли, и все молчали, чутко прислушиваясь.

— Никак идут? — вопросительно проговорил кто-то в темноте.

Все еще более затаились, слушая.

— Идут и есть…

По-за оврагом послышались шаги, шорох кустов, и вот из сумрака на темную поляну вышли две темных фигуры: старый Никита и старичок странник.

— Мир вашему собранью… — негромко проговорил Никита, снимая шапку.

— Мир и вам… — отозвались голоса из темноты.

— Хорошо бы огоньку разложить… — предложил кто-то. — Веселее будет.

— Я думаю, можно… — согласился Никита. — Охотники часто у нас тут огонь кладут… Не догадаются…

— А и догадаются, беды никакой нету… — мягко и ласково проговорил странник. — Пусть придут, послушают…

— Да уж гонят очень, сил не стало… — вполголоса заметил кто-то.

— И в этом беды нету, пусть гонят… — все так же ласково отвечал странник. — Нынче гонят, завтра гонят, а там, глядь, и одумались. Ничего…

— Ну пока хватит… — сказал кто-то молодым голосом и бросил на землю охапку сушняка. — А сернички у кого есть?

— Держи…

С слабым сухим треском загорелась спичка, робко вспыхнул среди черной путаницы сучьев сухой мох, показался беловатый пахучий дымок, и вдруг, весело треща и посвистывая, сразу взялись белыми язычками огня тоненькие веточки, и костер разгорелся. Темнота точно сгустилась и отступила, и в светлом кругу показались среди позолоченных огнем деревьев и резных папоротников сектанты, которые то исчезали во тьме, то снова выступали в свет костра, и казалось поэтому, что они двигались порывисто, но беззвучно, как тени. Глаза всех устремились на странника. На вид это был совсем обыкновенный старичок, маленький, худенький, с седой бородкой клинышком и маленькими тихими глазками, приветливо и открыто смотревшими на всех и на все. Одет он был в толстую, всю испещренную заплатами кацавейку, подпоясанную обрывком веревочки, и синие посконные портки, обвернутые внизу старыми холщовыми портянками. На голове его был старый сибирский малахай с ушами, завязанными на маковке, на ногах лапти, в руке посошок, а за спиной небольшая холщовая сума.

— Ишь, сколько вас тут, рабов Божиих, собралось… — любовно проговорил он, обводя глазами освещенные лица сектантов с яркими звездочками от костра в глазах. — Ну что же, давай и мы сядем…

— Ты бы снял, голубь, сумочку-то свою… — сказал дед Матвей, коренастый, седой, похожий отдаленно на Сократа. — Оно способнее будет…

— Я николи ее не снимаю… — отвечал странник ласково.

— О? Что же, зарок, что ли, дал какой али что?

— Зарок не зарок, — ласково отвечал странник, движением плеч поправляя мешок за плечами. — Ну только я николи ее не снимаю, чтобы самому помнить и чтобы люди не забывали, что все мы Божьи страннички: кто еще от дому по хозяйскому делу идет, а кто и домой уж ворочается. А то снимешь, забудешься, ан, глядь, оно и неловко выходит…

Все переглянулись.

— А что же у тебя, родимый, дом где есть, сродственники? — опять спросил старый Матвей.

— Есть, дедушка, как не быть… — задушевно отвечал прохожий. — Дом мой богатеющий, а сродственникам и числа нету. Дом мой — мир Божий, люди добрые, звери лесные, пташки небесные, букашки всякие, травы да цветы — мои сродственники… У, я богатей!

Опять что-то точно светлое пробежало по лицам и отразилось даже в угрюмых глазах Федора, только что после тяжелого ранения выписавшегося из госпиталя на поправку. Женщины молча и умиленно смотрели на странника.

— Добрые твои слова, родимый… — сказал дед Матвей. — Ну, а ежели по-мирскому-то понимать, так живешь где своим домком?

— Нет, старичок, не живу… — отвечал тот, заглядевшись в огонь. — Потому сказано: кто любит отца или мать, сына или дочь более нежели меня, недостоин меня, и кто не берет креста моего и не следует за мною, недостоин меня. Я все оставил для его и по слову его получил во сто крат…

— Так, значит, вот и ходишь и проповедуешь слово Божие по свету белому?

— И хожу, и проповедую тем, кто слушать хочет… — отвечал странник. — А не хотят — дальше иду. Там посидишь, на цветики степные полюбуешься, там пташек послушаешь, как они хвалу творцу воздают, там с добрым человеком о правде Божией поговоришь, а потом опять идешь себе и идешь…

— А кормишься чем? — спросил хозяйственный и благообразный, в чистой поддевке Абрам.

— А чем Бог даст… — посмотрев на него через огонь, отвечал странник. — Разложу огонек, котелок поставлю, крупки подброшу, грибков да и ем во славу Божию, а хлебца у добрых людей попросишь… Дадут — хорошо, потому что любовь в людях есть, а не дадут, тоже хорошо, ежели ты на них за это обиды не возымеешь и с любовью Господа за испытание возблагодаришь… Все хорошо, во всем мед душевный человек обрести может…

— Вот ты про правду Божию помянул, а в чем, по-твоему, она? — сказал опять дедушка Матвей.

— В любови… — отвечал странник. — Вся правда в любови… Люди вот собрались с тобой побеседовать, их люби, звездочки над тобой теплятся, звездочки люби, огонек горит да тебя греет — огонек люби. Всех люби, все люби… А не можешь ежели любить кого, так, значит, солнышко в сердце твоем еще не взошло. А как взойдет оно, так и видно тебе будет, что все ровные, всем тяжело, всех жалеть надо. Вон вы, слышал я, все про слуг антихристовых толкуете, да сердце на них имеете — ох, неладно это, ох, не по-Божьи! Этих-то и надо жалеть пуще всего, потому что несчастнее их, может, нет твари на земле. У тебя, скажем, на душе мир светлый да любовь, а у него мука мученическая, злоба, тьма неизбывная… Не забывайте, ох, не забывайте, что про мытаря и фарисея сказано {167} 167 …про мытаря и фарисея сказано… — речь идет о притче о фарисее и мытаре, входящей в состав Нового Завета (Евангелие от Луки). Суть этой притчи в том, что оба они зашли в храм и оба просили у Господа, но фарисей благодарил Господа за то, что он не такой, как этот грешник мытарь, что он постится два дня в неделю, жертвует десятой долей всего, что получает. А мытарь не смел даже глаз к небу поднять, бил себя в грудь и говорил: «Боже, помилуй меня, грешника». Услышал Бог его молитву и простил его, а фарисея нет. Всякий, кто возвышает себя, много о себе думает, будет унижен, а кто себя унижает, не гордится — возвысится. — великий в том для нам смысел и указание!