Иван Наживин - Распутин

В конце царствования у уже усталого Александра I — это для меня самый симпатичный, самый человечный из монархов, — когда он плыл Ладогой с Валаама, вырвалось нечаянное признание. «И ныне я замечаю, — сказал он печально, — что, трактуя с опытными и знающими людьми, полагаем план, по нашему разумению лучший, но от того или другого все расстрамвается, как дело человеческое…»

И он с отвращением отвернулся от власти. Се — человек!

Но если все будут только уходить, что же это будет? Разве это может быть программой?

Да я и не выступаю ни с какими программами! Я ничего не знаю. Я брожу во мраке. Я только все более и более ощупываю в темноте и все более и более для себя прочно устанавливаю страшную истину: никто ничего не знает, как и я, с тою только разницей, что я ни за что не решусь взять на себя ответственность власти хотя бы над одним человеком, но есть страшные люди, которые самоуверенно берут эту власть над сотнями миллионов и — ввергают их в бездну невероятных страданий… И кто из них страшнее, государственно-мыслящий элемент или борющиеся с ним революционеры, я не знаю…»

— А-а, милой, дорогой! — приветствовал Григорий графа Михаила Михайловича Саломатина, столкнувшись с ним носом к носу в водовороте тревожных уже улиц Петрограда. — Как здоров? Куды это так торопишься?

— Да особенно никуда… — пожимая ему руку, отвечал граф, который, наученный опытом, поддерживал теперь с временщиком хорошие отношения и, взглянув на часы, добавил: — Время бы и позавтракать… Вы как насчет этого?

— А что же? И больно гоже… Я с умным человеком завсегда готов посидеть… Пойдем… Только куды?

— Не все ли равно? Куда поближе… — сказал граф. — Я не чревоугодник.

— Чревоугодник-то ты чревоугодник не хуже нас, грешных, ну только скупишься все… — сказал Григорий, поплотнее запахивая свою дорогую соболью шубу. — Ну да что с тобой будешь делать? Един Бог, говорят, без греха… Ну, пойдем…

Какие-то незнакомцы — то вроде мастеровых, то совсем приличные господа, то даже извозчик один — все шмыгали мимо Григория и пристально заглядывали в лицо графа, и торопились дальше, и прилипали к витринам, ожидая.

— Все телохранители ваши? — улыбнулся граф.

— Должно быть, не знаю… — равнодушно отвечал Григорий. — Надоели мне все эти дураки донельзя… Ну чего они сохранить могут? Глупость одна… Вот вынешь ты из кармана пистолет, пук, и нет Григорья…

— Ну зачем же вы приписываете мне такие кровожадные намерения? — засмеялся граф.

— Да я так только, к слову… — сказал Григорий. — Теперь, брат, все с петель слетели — сыну родному и то верить нельзя… Впротчем, Каин Авеля и до нас еще укокошил… Или, примерно, Июда…

— Люди всегда люди, Григорий Ефимович, и к этому надо привыкнуть… — усмехнулся граф. — Но правду сказать, вас крепко недолюбливают… Почему это?

— Вся вина Григорья в том, что не они пользуются, а он… — задумчиво и как будто печально проговорил Григорий. — Только всех и делов… Орет… А предложи ему с Гришкой поменяться, многие ли, как думать, отказались бы?

Граф засмеялся.

И сопровождаемые невидимым роем охранников, они шли людными, тревожно суетливыми улицами и говорили о незначительном в то время, как в душе у каждого шло свое. Граф в последнее время чувствовал себя очень хорошо. Прежде всего он невольно гордился силою и проникновением своего аналитического ума. События шли совершенно так, как он и предсказывал: Германия уже вывела из строя Россию — скрывать это, по крайней мере, хоть от себя было совершенно бесполезно, — а теперь, добив в скором времени этого своего страшного восточного противника, она перебросит все свои силы на запад и разнесет союзников. Слухи о тяжелом внутреннем положении Германии он считал в значительной степени преувеличенными и был уверен, что они распространяются прежде всего самими германцами для того, чтобы усыпить бдительность и энергию своих врагов надеждой на уже близкую и легкую победу. Во-вторых, был доволен он и тем, что денежки свои из английского банка он взял, обратил их частью в валюту нейтральных стран, а частью в бриллианты и устроил их у себя под рукой так, что ни один человек в мире их не найдет. А так как в России большие события были, по его мнению, уже у самого порога, то он уже арендовал себе небольшую теплую дачку в Финляндии, и чуть что, он может теперь уехать туда, а оттуда дорога открыта во все концы света. Он был доволен.

— А я все думал повидать тебя у зятя твоего Штирина, да никак все что-то не трафилось… — сказал Григорий. — Ай ты не заходишь к ним?

— Редко. Куда нам, маленьким людям, бывать у таких вельмож? — улыбнулся граф. — Вон вы его на какую высоту подняли…

В самом деле, Борис Иванович фон Штирен настояниями царицы — а ей посоветовал это Григорий — занял исключительно высокое положение в государстве и, можно сказать, был вершителем всех судеб России, как казалось очень и очень многим.

— Ну чего там зря-то языком лопотать? — сказал Григорий, но бледные губы его под беспорядочными усами раздвинула улыбка. — Нешто это я? Так папа захотел. Мое дело маленькое… Начнет мама жалиться, что людей настоящих нету, помогай, Григорий, а я и подскажу кого: вот, мол, Штирин, Борис Иванов, парень сурьезнай… Хошь, тебя куда ни то приставлю?

— Сюда, сюда, Григорий Ефимович… — сказал граф, указывая на подъезд недорогого, но приличного ресторана. — Тут довольно уютные кабинетики…

Они вошли, разделись и заняли отдельный кабинет. Граф хотел было взять два завтрака а prix fixe, [69] По твердой цене (фр.). но Григорий запротестовал.

— Нет, нет, уж я лутче сам выберу… — сказал он. — Я тебя угощаю. Потому рад я очунь, что повстречался с тобой: люблю с умным человеком посидеть. Так-то вот, милой, дорогой… — обратился он к половому. — Дай ты нам сперва водочки и закусочки по совести, как полагается… Ну, а затем…

И он с толком заказал очень солидный не столько завтрак, сколько обед и вина.

— Вина нету-с… — почтительно сказал половой со смеющимися глазами. — Запрещено-с…

— Ну, ну, ну… — сказал Григорий. — Я это не уважаю, которые ежели дурака со мной валяют… В убытке не будешь, тащи…

— Слушьсь… — осклабился половой и, молодецки размахивая салфеткой, особенной эдакой иноходью с вывертом понесся исполнять поручения.

— Так вот хотел я тебя спросить: почему ты, граф, не служишь? Голова у тебя довинчена до места, а ты только все ходишь да…. груши околачиваешь… — пустил Григорий крепкое выраженьице. — Давай я тебя куда посурьезнее пристрою…

— Нет, спасибо… Какой я служака? — засмеялся граф. — Я вольный мальчик… А кроме того, Григорий Ефимович, если говорить с вами по совести, то… опасную игру вы ведете! Ведь вы таких жохов провели к власти, что и у меня — а я человек не боязливый — и то иногда поджилки трясутся…