Виктор Шкловский - Житие архиерейского служки

Побежал Добрынин в церковь и очищал с работниками щепу и всякий сор, а вечером его ругали за упущение по дому, а ночью считал грязное архиерейское белье.

Наутро было приказано дать чай, но архиерей чаю не пил, а убежал планировать землю под новую колокольню.

И чай нужно было подать туда, а там архиерей приказал Добрынину таскать на носилках землю. И горько еще упрекал при этом, почему у Гавриила вылезли волосы.

– Волосы, – он говорил, – были у тебя, как у Авессалома. Почему нет у тебя твоих волос?

– От горячки и трудов, – ответил Добрынин.

Слухи шли об епископе, что он в уме не совсем в своем, что он, когда восходит луна, ходит с закрытыми глазами по монастырю в состоянии сомнамбулическом.

Приближалось новолунье, и все раздражительнее становился епископ, и уж ни о чем не мог думать Добрынин.

Раз ночью услышал он из темного буфета сквозь стеклянные незакрытые двери, что кто-то говорит в гостиной.

Добрынин встал.

Луна светила на пол гостиной, архиерей ходил в темноте, тело его было освещено только в нижней половине.

Архиерей говорил то важно, то скоро, то взвизгивал:

– Я принц-архиерей, а не такой лапотник, как другие русские архиереи. Придите слушать, что говорит севский архиерей.

Потемкин – разве он не был учеником дьячка? Разве он не собирался поступать в монахи, разве я его не превосходил в диспутах риторических?

А куда теперь забрался одноглазый?

А мне орлец под ноги. А я разве сам птица?

И забормотал архиерей про медведей, лосей, слонов, коров, и тосковал, и говорил про зверей поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих.

И потом засмеялся тихонечко.

– Да, ты погиб, мой товарищ черниговский. На четыре застежки был застегнут шлафрок твой и горел, тебе его не сорвать. И мне никогда не сорвать моей рясы.

Добрынину стало сперва скорбно, потом скучно. Он отступил, закрыл стеклянную дверь и снова лег в буфетную, подложив себе под голову вместо подушки грязное архиерейское белье.

А архиерей там, в гостиной, продолжал бормотать.

Добрынину хотелось одного – спать.

Спать часов двенадцать подряд.

Утром преосвященный позвал его совсем рано.

В темноте подошел келейник для принятия приказа.

Архиерей, не открывая глаз, сказал:

– Хочешь ли ты жениться?

– Нет, – отвечал Гавриил.

– Захочешь! – сказал архиерей. – У меня есть невеста, живет она у сестры, она мне доводится как своя, женись.

– Не хочу, – ответствовал Гавриил.

– Да для чего ж?

– Мне еще рано жениться.

– Ну, пойди, – закончил архиерей свою темную аудиенцию.

Добрынин знал эту толстую девку, которая приходилась архиерею как своя.

Было ей лет двадцать пять, и жила она при архиерейской сестре.

Дело было невыгодное.

Добрынин подумал, что и он сам архиерею вроде как бы свой и архиерей хочет спустить с рук сразу двоих свойственников.

Днем Кирилл был гневен. За обедом бросил в Добрынина яблоко с такой силой, что кресла откатились на аршин назад.

Вечером архиерей сидел в спальне на постели и стриг маленькую собачку, ласково говоря с ней по-французски.

Добрынин вошел, и сделал монастырский артикул в ноги, и произнес:

– Нижайше прошу ваше преосвященство уволить меня от теперешней должности к прежней.

Архиерей бросил ножницы на одеяло, вздернул нос. Недостриженная собачка, тявкая, соскочила на пол.

– Маловер, – произнес архиерей, – почто усомнился еси?

Потом, помолчав еще несколько секунд, архиерей вскочил из-под одеяла, неодетый, и побежал в кладовую.

Добрынин молчал в недоумении.

Из темной кладовой вдруг вылетел рыжий лисий мех, потом другой, третий – и так всего до восемнадцати.

За лисами вышел сам архиерей.

– Вот возьми, – сказал он, – сделай себе шубу. Сукна на покрышку можешь сам купить.

И, помолчав, прибавил:

– Деньги имеешь.

Итак, соорудилась эта шуба, которая была как бы мирным трактатом, а о сватовстве замолкла на некоторое время всякая речь.

Часто бывали у архиерея в покоях консисторский член Иринарх Рудановский и учитель латинского языка Садорский. Вместе с Добрыниным представляли они собою одну компанию.

Садорский называл Рудановского отцом, а Добрынина братом и другом.

Таким образом, получилось, как бы святое семейство.

Садорский был человек опытный и небрежно-льстивый.

Нужно сказать, что, по обычаю, епископ не имеет права подавать прошения о переводе в другое епископство.

Перевести может святейший синод, так сказать, по собственной воле.

Поэтому епископы хлопочут путями окольными.

Все люди севские ждали, когда же наконец уедет епископ Флиоринский.

И вот показал Добрынин Рудановскому письмо, выкраденное у преосвященного.

Письмо было ответное от синодского обер-секретаря Остолопова. Очевидно, епископ просил о переводе, потому что Остолопов подписал следующее:

«Я хотя истинный вашему преосвященству друг, но мое дело по синоду сейчас такое, что услужить вам в рассуждении перемещения не вправе, да и впредь уверять не осмеливаюсь».

Прочтя сие выкраденное письмо, Рудановский послал в синод прошение о переводе его на житье в какой-нибудь малороссийский монастырь.

У Рудановского был брат в синоде, и перевод последовал.

Теперь остался Садорский с Добрыниным.

Добрынин думал, что они будут играть дуэт, но Садорский решил сыграть соло.

Однажды пришел из рощи архиерей мрачный.

Соглядатаи донесли Добрынину, что Садорский имел с епископом свидание наедине.

Архиерей сел в кресло, потер руками бороду, лоб и спросил с досадой и смятением:

– Какие у вас с Иринархом происходили обо мне разговоры?

– Обыкновенные, – отвечал Добрынин.

– А письмо, – возгласил архиерей, – какое письмо ты показывал Иринарху?

Нападение было сделано не врасплох.

Добрынин был воспитан в монастыре и привык держать тайную дружбу даже с крысой, если она имела вход к какому-нибудь схимнику и могла о нем что-либо донести. Поэтому он отвечал с твердостью и сладостью:

– Письмо я показать не усомнился потому, что в нем не было никакого секрета, и мы читали его с сожалением, что другие недостойные архиереи перемещаются, а ваше преосвященство, столь образованием прославленное, не вознаграждается достаточно.

– Нет, неблагодарный, – сказал архиерей, – не тебе меня обманывать. Признавайся во всем, это смягчит твою участь.

Нужно было признаваться, по крайней мере за Садорского, – таково монастырское правило, – а кроме того, нужно было, так сказать, перейти в наступление.

Добрынин произнес:

– Я все, что могу припомнить, донесу чистосердечно. Прошу только терпения меня выслушать.