Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории

«А теперь толкайте, — приказал чужеземец. — Толкайте, толкайте, толкайте».

И свершилось чудо. По мере того как они толкали, стена все отодвигалась и отодвигалась. А они все толкали и толкали, пока не растянулись на полу.

«А теперь снимите повязки».

И когда они сняли повязки, то увидели, что так оно и есть: чудо свершилось. Они выбежали из церкви на площадь.

«Чудо! — кричали они. — Церковь расширилась. Задняя стена на целых пять локтей отошла назад, и теперь можно туда поставить еще один ряд скамей, а может, и больше!»

Очень нравилась людям их новая церковь.

«Даже и не скажешь, что она расширилась», — говорили они.

И так они довольны были результатами, что заплатили расширителю ровно половину того, что обещали. Впрочем, это было много больше того, что они собирались заплатить. Одного только до сих пор не могут уразуметь скарафаджинцы: почему это новая, расширенная церковь, с дополнительным рядом скамей, вмещает столько же душ, сколько и старая.

В первое воскресенье сентября Бомболини созвал весь народ на Народную площадь и велел смотреть вдаль, через долину, где раскинулся на противоположной горе Скарафаджо.

— Они там смеются над нами, — сказал он людям. Все удивились. — Вот уже двести лет, как они смеются над нами — изо дня в день.

Этому как-то трудно было поверить. Бомболини выждал несколько минут, давая своим слушателям возможность внимательно изучить маленький жалкий городишко, лежавший на той стороне долины; и тут у нас зазвонил колокол.

— Вы слышите? — спросил Бомболини. Все кивнули, и тогда он простер руку в сторону долины. — Ну, и там тоже слышат. — Он выждал, давая время взвесить его слова. — Они и встают по нашему колоколу. И из дому выходят по нашему колоколу. И на мессу идут по нашему колоколу.

Народ был потрясен. Никому до сих пор и в голову это не приходило.

— Мы платим за колокол, а они пользуются его звуком. Здесь у нас люди потом обливаются, раскачивая колокол, а они полеживают в постели и слушают его. Лежат себе и смеются над нами.

Если самое приятное на свете — получить что-то задаром, то отсюда следует, что самое неприятное — что-то сделать и ничего не получить взамен.

— Вот так-то, — сказал Бомболини. — Скарафаджо ворует у нас звон.

Люди возмутились. Пьетросанто, к примеру, заявил, что надо поставить под ружье армию Санта-Виттории и двинуть ее на Скарафаджо. После этого всеми овладело легкое безумие — сегодня все это признают, но в тот момент никто так не думал.

Снять колокол! — крикнул кто-то, и это показалось всем отличным решением вопроса. — Пусть лучше он молчит: с какой это стати давать им пользоваться нашим звоном задаром?

Толпа одобрительно загалдела.

— Пусть колокол висит — перережем только веревки, чтоб никто не мог в него звонить! — крикнул другой.

Это показалось еще более разумным.

К чести Бомболини, надо сказать, что он сумел обуздать разбушевавшихся людей. Он указал им на новый лозунг, висевший в глубине площади.

— Помните три добродетели итальянского народа: «Молчание, спокойствие, терпение». Возьмите себя в руки. У вашего Капитана есть план. С этой давней несправедливостью будет покончено.

Весь город взволновался по этому поводу. А потом, как и предсказывал Учитель, народ удивился. В то же воскресенье вечером три человека покинули Санта-Витторию, прихватив с собой мула, осла и старинные этрусские вазы из той залы во Дворце Народа, где раньше был музей, и все сразу поняли, что это имеет какое-то отношение к «плану». Один только Фабио, которому Бомболини рассказал о своем решении, не удивлялся.

— Если ты это проделаешь, я тут же уйду из Санта-Виттории, — спокойно сказал Фабио. — И выйду из Большого Совета. И вернусь к себе в Монтефальконе.

Бомболини огорчился, потому что Фабио — это своего рода совесть Санта-Виттории.

— Это же нехорошо, — сказал Фабио. — Ты знаешь, что нехорошо. Ты ведь играешь на самых низменных человеческих чувствах.

— Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.

— Это порочно, и ты это знаешь.

— Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они — христиане, но не христосики.

Фабио надел шляпу, давая этим понять, что уходит.

— Ты не имеешь права продавать этрусские вазы. Они принадлежат народу. Всем нам.

— Никто на них никогда не смотрит, сам знаешь. Они стояли тут и покрывались пылью. В них даже воды нельзя принести.

— Да ведь этим вазам, — сказал Фабио и с подчеркнутым презрением поглядел на мэра, — больше двух тысяч лет.

— Ну а кому они нужны, такие вазы, если в них даже воды нельзя принести?

Боль, отразившаяся на лице Фабио, была искренней.

— Ты глубоко обидел меня, — сказал Бомболини. — По-твоему, выходит, что я дурной человек.

— Если они вернутся сюда с этой штукой, я тут же уйду, — заявил Фабио и вышел из комнаты,

В ту пору никто еще ничего не знал, и никто не мог понять Фабио. Но ему нужен был предлог, чтобы покинуть город не по своей воле и не ссылаясь на свое разбитое сердце, и вот теперь он этот предлог нашел. Если кто-то и мог его понять, так это я, но я был тогда слишком молод и не придавал значения подобным вещам.

Люди, покинувшие Санта-Витторию в сопровождении мула и осла, вернулись в город через несколько дней под вечер. Этрусские вазы исчезли, а вместо них на спине мула покачивался большой пакет, завернутый в старую простыню и перевязанный лозой. Люди высыпали на улицу, Чтобы посмотреть на прибывших. Всем хотелось потрогать сверток, по к нему никого не подпускали. Фабио зашел ко мне.

— Ну вот, — сказал он. — Я ухожу. Можете теперь забирать ее себе. Она ваша.

Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит. В общем-то, отчасти действительно не понимал, а отчасти понимал.

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, — сказал он. Никогда прежде я не видел его таким злым. Он был очень спокоен и сразу стал как бы много старше, даже много старше меня, потому что он страдал. Если бы я тогда вздумал подраться с Фабио, это была бы драка из тех, что кончаются лишь смертью или тяжким ранением одного из участников.

— Она так и ест вас глазами, — сказал он. — Прямо пожирает. Она просто виснет на вас.

— Но я ее об этом не просил.

— Ну конечно, нет. Вы просто лежите тут и завлекаете ее, потому что вы — американцы — не такие, как мы. Вот вы и пользуетесь. — Внезапно он стал очень великодушен. — А в общем-то, все правильно. Я бы тоже так себя вел. Разве я вас ненавижу за это? Я вам завидую. Ничего. Просто я родился не там, где надо.

Я благодарил судьбу за то, что в комнате было темно и он не мог видеть моего лица. Право же, я без всякой задней мысли заигрывал с Анджелой, хотя что-то возникало между нами во время этой игры.