Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

Искал Унковский людей, чтоб отравили Тимошку или зарезали — не нашел.

А потом Тимошка вдруг исчез. Да только ненадолго. В Ревеле объявился, восставшим псковичам войско свое в помощь предложил. Псковичи с изменником разговаривать не пожелали.

Он снова исчез и вынырнул при дворе шведской королевы Христины.

В декабре 1650 года в Варшаве собрался сейм. Войны в стране не было, но миром такой мир тоже назвать было нельзя. Крестьяне резали панов, паны вешали крестьян. Гетман искал помощи в Москве и Истамбуле. Хан был готов ограбить и Москву, и Польшу. Мир нужен был всем, только вот не знали, какая дорога к нему ближе — через терпение или все-таки через войну.

Хмельницкий прислал на сейм трех полковников: Маркевича, Гурского и Дорошенко. Казаки приехали говорить о мире, но с четырьмя условиями: уничтожить унию, утвердить Зборовский договор, отказаться от притеснений народа и в заложники по всем этим статьям дать Вишневецкого, Конецпольского, Любомирского и Калиновского. Им жить на Украине, но без дворни.

Адам Кисель выступил на сейме с мудрой и красивой речью, доказывая, что унию действительно следует уничтожить.

Новый канцлер Лещинский говорил сразу после Киселя.

— Как козел не станет бараном, так и схизматик не будет искренним защитником католиков и шляхетских вольностей, будучи одной веры с бунтовщиками-хлопами! — Это канцлер отвесил в сторону Киселя, а потом и в сторону казачих послов: — Все глупое хлопство до того нынче распоясалось, что не позволяет шляхте верить так, как ей повелевает дух святой, а позволяет верить, как предписывает пьяная сумасшедшая голова Хмельницкого. Вот какой появился доктор чертовской академии! Хлоп, недавно выпущенный на волю, хочет отнять у поляков веру святую! Им, хлопам, не нравится слово «уния». А нам не нравится слово «схизма». Хотят мира, пусть отрекутся от своего безумия схизматического! Пусть соединятся с западной церковью!

В гуле одобрения потонула речь нового канцлера.

«Они хотят войны», — думал король, слушая неистовые крики.

Сейм решил увеличить кварцяное войско до тридцати четырех тысяч воинов, литовское — до восемнадцати.

24 декабря сейм проголосовал за войну.

Ян Казимир, однако, даровал трем казачьим полковникам — послам Хмельницкого — шляхетское звание.

Даже снег в Горобцах пирогами пропах!

Мороз осадил село со всех боков. Все было в инее: колодезные журавли, дымовые трубы, прутики новых садов, воробьи и вороны. Даже воздух, покачиваясь на ветру, сиял на солнце тяжелой серебряной парчой, взыгрывая то розовым, то голубым пламенем. Казаки и казачки заперлись по хатам, и мороз, добираясь до них, рассадил у дверей самых хватких своих ребят. Стоило двери открыться, как они ломились гурьбою в сени, замораживая кринки с молоком, ведра с водой, но, правду сказать, ломились понизу. Поверху из хат перло таким густым теплом, таким злодейски огненным духом горилки, что Морозу крутило красный нос на сторону и слеза его прошибала.

Жизнь, как дерево, отрясла старые листья да и пустила в рост новые побеги. Под Рождество парубки и дивчины снова ходили по дворам с колядками, с песнями. Незло подшучивали над добрыми людьми и делали проказы людям заносчивым. А потом пришли Святки, когда снег хрустит и сияет, когда парубки впадают в мечтательность, а дивчины в тревогу, принимаясь гадать и ворожить.

Одним словом, Горобцы готовились отпраздновать Крещение. В селе все еще радовались миру, не знали, что у поляков клич по воеводствам: посполитое рушение.

Не ведая о том, Павел Мыльский растратил талеры дворецкого пана Фирлея — купил три пары волов, три лощади для хозяйственных нужд, полдюжины коровок да дюжину овец. Селяне порешили давать своим панам на «поклон» по праздникам, но чтоб о барщине или еще о каких поборах и речи не было. Пани Мыльская и сын ее Павел не артачились, и село, принимая беглых да потерявшихся, росло и богатело. Рядом с часовенкой церковь поставили, хоть и деревянную, но большую.

Потому и ехали из соседних сел в Горобцы казаки и крестьяне, чтоб всем миром отпраздновать Крещение.

Поутру все лошади в Горобцах были запряжены в сани, санки, розвальни или оседланы. Скопом поехали к церкви слушать молебен. Это называлось ехать на Офань. От церкви покатили к реке.

На середине реки стоял, пламенел на солнце ледяной рубиновый крест. Чтоб цвет был, лед поливали свекольным квасом.

Полюбовавшись сверху на диво, тронулись на выгон. Отсюда была пробита санная дорога через поле, к лесу, от леса по гряде, там санный путь обрывался, и на выгон надо было скакать полем, без дороги.

В прежние времена победителю дарили коня, по теперешним, трудным — награда была не столь заманчива: пять мешков овса, два мешка муки и боров пудов на пять, с намеком отдать его для общего мирского пира.

Охотников скакать было много. Не ради мешков — ради удальства.

Парубки каждого села имели свой цвет. У одних шапки зеленые, у других красные, у третьих пояса белые. Парубки Горобцов были в синих шапках и в синих поясах.

Павел Мыльский тоже счастья захотел попытать. Конь у него был хороший, тревожило комковатое, из-под буряка, поле, которое спускалось к выгону сверху вниз. Снег на поле был неглубок. Попадет лошадь ногой в рытвину — поломает.

Братья Дейнеки тоже были тут как тут. Косились друг на друга, не беря в счет других лихачей.

Наездники выстроились на выгоне в линию, старик Квач пальнул из пистолета — и началось!

Подняв за собою алмазное облако снежной пыли, вся масса всадников устремилась вверх по тягуну.

Павел Мыльский только чуть пришпорил коня, и тот, по натуре своей неуступа, широким махом вынес пана из тесноты скачки и, никому не уступая первенства, пошел вверх, вверх к лесу, оставляя за собой лихих Дейнек и всех прочих искателей деревенской славы.

Пани Мыльская смотрела за скачками с крыльца своего дома. Она никогда еще не видела сына в настоящем мужском деле и теперь, глядя, как мчится ее кровиночка впереди, улыбалась всеми морщинками. Однако на счастливую эту радость опускалась, как забрало, ледяная шляхетская гордыня: хлопы есть хлопы, а шляхтич — шляхтич. Да как они смеют думать о победе, когда среди них природный рыцарь, в двенадцатом колене рыцарь!

Пани Мыльская и за своими поглядывала, за теми, кто был в синих шапках и синих поясах. Горобцы скакали впереди.

«Мои! — сказала себе пани. — Приди они последними, уж я бы их…»

И запнулась — что было, то минуло.