Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

— Как я все-таки устал! Вчера сорвали сейм, сегодня палят у короля в резиденции. Выгоднейший договор с казаками не подтвержден. Значит, мне снова нечего будет сказать московскому послу… В Париж! В Париж!

— Мысль о побеге становится навязчивой, — сказала королева осторожно, она подождала ответа и, к удивлению своему, услышала ровное дыхание спокойно спящего человека.

Известие было столь недоброе и столь важное, что Тимош сам поехал на пчельник, куда отец сбежал от суеты. На пароме переправился через Тясмин с двумя казаками из своей охраны. Он уже успел привыкнуть, что возле всегда кто-то из бессловесных ответчиков за его жизнь наследника прав на булаву. Такого закона у казаков не было — наследовать отцовские должности. Сам гетман о том никогда при народе не говорил, но почему-то каждому было известно желание Богдана, и вроде бы если и не все, то многие склонялись к тому, что так тому и быть. Да и плох ли будет из Тимоша гетман, когда он с малых лет войска водит, сам за десятерых бьется и всяких иноземных послов встречает-провожает.

Медом пахнущие, зацветшие лозняки стояли между небом и землей золотистым пологом — отбрось его, так и ожжет изумрудной радостью весны. Тимош хоть и спешил, хоть и озабочен был дурной вестью, но не смог отстранить от себя эту весеннюю радость, которая разгоралась, как уголек, от каждого птичьего посвиста, от каждой встречи с цветущей веткой. Какими бы неприятностями ни припугивал себя Тимош, сердце, не слушаясь, норовило настроиться на веселый лад.

Тимош издали увидел широкую спину отца.

Жалость сдавила горло: сидит, как старик.

— Отец! — окликнул Тимош виновато. Новость, которую он привез, была и тревожна, и жестока.

— Тимош, — улыбнулся Богдан. — Садись, отдохни с дороги.

— Отец!

— Потом, потом! — отмахнулся от дел гетман. — Не на Страшный суд зовут, и ладно. Ты пчелу послушай.

Тимош сел, затаил дыхание. Воздух дрожал от низкого гула, идущего словно бы из-под земли. Гул был ровный, разноголосый и в то же время единый. В нем не было угрозы, но мощь в нем была несокрушимая.

— Котел кипит — силу варит, — сказал Тимош.

— У меня, может, другие думы про пчелиный звон, но у тебя ладное слово сказалось.

— Отец, не с добрыми я вестями, — напомнил о деле Тимош.

— Были бы вести добрые, не торопились бы меня искать.

Тимош встал. Оправил кунтуш.

— Полковника Михаила Громыко корсунцы убили.

— Вот это новость, — Богдан медленно поднялся, медленно разогнул спину. — Уже небось и гетмана нового избрали заместо негодного Хмельницкого?

Тимош кивнул головой.

— Кого же?

— Одни называют Мозыру, другие Матвея Гладкого.

— Еще новости есть?

— Есть, — вздохнул Тимош. — Не желают казаки идти в холопство к прежним панам. Целыми селами уходят за черту, в Московское царство.

— Придется ехать, — сказал Богдан, снова усаживаясь на старый, потемневший от дождей и времени пень. — А ты здесь поживи.

Тимош удивленно дернул головой.

— Поживи, поживи, — сказал отец. — Пчел послушай. Раньше чем через три дня в Чигирин не приезжай.

Тимош поворотился и пошел расседлать свою желтую лошадь.

Оставшись один, Богдан сокрушенно тряхнул оселедцем:

— Обманул ты меня, гетман Потоцкий!

Ему вспомнилась кислая процедура подписания Белоцерковского договора. Два голодных, утомленных войска, после Берестечка, после нескольких месяцев бесчисленных кровавых стычек, встретились у Белой Церкви. Войска продолжали терзать друг друга, но им, вождям, было понятно, что это все похоже на драку двух вконец обессилевших мужиков, которые лупят друг друга по голове дубинами, убить не могут, а только наносят новые раны.

В начале сентября в лагерь Хмельницкого приехал киевский воевода Адам Кисель, предложил перемирие.

18 сентября коронный гетман Николай Потоцкий и гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий подписали договор. Польские паны получили право вернуться во все украинские воеводства. Сорокатысячный реестр казацкого войска сокращался вполовину. Размещать эти войска было позволено только в Киевском воеводстве и только на землях, принадлежащих короне. Казачий гетман обязывался подчиниться гетману коронному, обязывался помирить крымского хана с Речью Посполитой, а в случае неудачи выступить на стороне польского войска. Сношение с иноземными государствами гетману Войска Запорожского запрещалось.

Одно удалось отстоять Богдану — православная церковь утверждалась в правах.

…Звон пасеки врачевал сердце. Богдану слышался в этом звоне голос необъятной родимой степи. У природы своя забота — дать жизнь всем творениям, видимым и невидимым, тем, что в небе, и тем, что под землей, родить на каждой пяди земли что-то для кого-то полезное и необходимое.

Богдан сидел с закрытыми глазами, стараясь не пустить в себя ничего, кроме пчелиного звона, но опять и опять всплывало желтое больное лицо Николая Потоцкого. Белоцерковский мир был последним делом коронного гетмана. Старый магнат умер в декабре, отправился в ад вслед за Иеремией Вишневецким.

«И меня хотел, мерзавец, за собой прихватить», — покачал головой Богдан, вспоминая кубок с вином, который налили ему в честь окончания переговоров.

Богдан кубок поднял, а пить не стал.

— Стар я для вина, — сказал Потоцкому. — Впрочем, может быть, обменяемся ради дружбы кубками?

Потоцкий побледнел, кубок у Богдана взяли и унесли.

— Так вот и замирились… на отраве, — сказал Богдан вслух и открыл глаза. Не хотелось ему больше о Потоцком думать. Потоцкий — прошлое, а вот отрава его и поныне действует. Вон какое брожение среди казаков, друг друга принялись лупить. Да ведь и самого чуть не убили после белоцерковского замирения. Страшно вспомнить, как бросилась на него толпа, когда он объявил условия перемирия.

— Ты нас покинул, гетман! — кричали. — Ты со старшиной шкуру свою спасаешь, а нас знать не хочешь! Под палки нас отдал! Под батоги! На колы да на виселицы! Не выйдет, гетман! Прежде чем дойдет до этого, и ты голову положишь.

Вместо слов пришлось булавой вразумлять. Потом Богдану говорили: двух казаков насмерть убил.

«Нет, пасекой уже себя не успокоишь».

Гетман встал, расправил плечи.

— Джуры, коня! В Чигирин!

Выговский заглядывал в глаза гетману.

«Да ведь он страх во мне ищет!» — догадался вдруг Хмельницкий и так весело рассмеялся, что Выговский вздрогнул от неожиданности.

— Ну что, Иван, письма пишешь? — задал гетман еще более неожиданный вопрос.

— Пишу, — ответил осторожно Выговский. — На то я и генеральный писарь, чтоб письма писать.

Улыбался, а в голове прокручивал вереницу своих помощников, слуг, доверенных: кто из них гетману служит более, нежели ему, их кормильцу? О каких это письмах говорит гетман? О всех ли письмах он знает?