Ярослав Кратохвил - Истоки

Вскоре они протолкались так близко, что могли разглядеть, как серебрятся на солнце ворсинки бобровой шапки Зуевского, и могли различить других людей, стоящих на балконе; рядом с Зуевским был Дергачев, а с другой стороны — Мартьянов, и все — с красными бантами.

Зуевский выбрасывал слова размеренно и точно, словно ударяя молотом, и звучные слова его разлетались и таяли над толпой вместе с клубами пара. Каждое слово глубоко проникало в души, как в хорошо взрыхленную почву, и каждая фраза, сбитая из этих слов, рождала все новые и новые взрывы восторженности.

Первое, что расслышал наконец Томан, потрясло его до мозга костей:

— Победа… народа… полная!

Буря ликования оглушила его. Лишь очень нескоро Зуевский мог продолжать, но теперь уже не заглушаемые никакими бурями, как бы выжидающие, слова его надежно проникали в самые сердца:

— Сообщаю вам… последнюю телеграмму! Царь Михаил Александрович… которому передал власть… отрекшийся царь… тоже отрекся… от престола… в пользу… народного… Учредительного собрания! [206] Требование созыва представительного учреждения населения России, избранного на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права, при тайном голосовании, было популярно в самых широких массах страны еще со времен революции 1905–1907 годов. Под давлением революционного народа Временное правительство вынуждено было обещать созыв Учредительного собрания, но всемерно оттягивало проведение выборов. Проект положения о выборах в Учредительное собрание был выработан лишь к концу сентября 1917 года. Выборы состоялись 12 ноября 1917 года.

Очень много времени понадобилось Зуевскому, чтоб договорить эту фразу. Еще дольше пришлось ему молчать после того, как он прокричал:

— Да здравствует… свободный… русский народ! Да здравствует… народ…

Бобровая шапка, серебрясь на солнце, надолго застыла над головой Зуевского. И тут Томан совсем оглох. Он только видел, как Зуевский наконец взмахнул шапкой и как с каждым взмахом ее вырывались новые залпы звонких слов:

— …который добился величайшей в истории человечества победы!.. Да здравствует представительница… свободной… воли… народа… народная дума!

За спиной у Томана произошло какое-то замешательство, раздался чужеродный крик. Томан оглянулся и увидел, как разворачивают большой красный плакат. Белые буквы на красном поле кричали куда пронзительнее, чем все человеческие голоса:

ЗА ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!

В гуще людей под плакатом Томан узнал Колю Ширяева.

Против оглушительного вопля плаката поднял голос Зуевский:

— Да здравствует… Учредительное собрание!

У Томана было такое ощущение, словно он очнулся от сна. Он совершенно охрип. Голова кружилась. В ушах, в душе звучал еще последний призыв оратора. Слова его так глубоко врезались ему в сердце, что Томан знал — он никогда их не забудет.

— Граждане! — Все существо его выкрикивало теперь слова Зуевского. — Молодая революционная родина ждет теперь помощи от вас! Защищайте революцию! Защищайте ее всеми силами! Наказ революционной думы гласит: «Каждый без промедления — к своему месту! За работу! Рабочие — на фабрики, солдаты — на фронт! Срывайте провокации врагов революции! Защищайте революцию, работая в спокойствии и порядке! Граждане! Все силы, все — для революции! Для свободы!»

В переполненном сердце Томана под ударами этих слов ключом забило нетерпеливое стихийное желание немедленно встать в любой строй, к любому месту, где необходимо защищать революцию, где жертвы тяжелее всего, где надо все время неутомимо приносить себя в жертву.

Но куда? Куда идти?

Ширяев, проталкивающийся со своим плакатом вперед, легонько тронул его и улыбнулся:

— И вы тут?

Потом спросил, указав на балкон, где среди прочих стоял Мартьянов.

— А Сергея Ивановича видали?

Томан только сейчас обратил на него внимание и, пусть с опозданием, зато с тем большим воодушевлением, закричал:

— Ура! Сергей Иванович! Ура! Ура!

Какой-то старик с худым обветренным лицом добродушно улыбнулся ему:

— Радуетесь? — И, переполненный щедрой радостью, добавил: — Ишь ты, радуется… Потому как, ежели нет царя, не будет и войны. Хорошо будет и нам и им.

Он улыбался, обнажив редкие желтые зубы, а вокруг выцветших глаз собрались глубокие морщинки.

Томану страстно, до отчаяния, захотелось сейчас же поговорить с Зуевским. Как будто ему сию минуту необходимо было узнать, где же теперь нужнее всего работать для революции, для ее защиты. Но Мартьянов попался ему на глаза раньше, чем Зуевский, и Томан, томимый своим желанием, присоединился к нему.

Мартьянов, исполненный какого-то нового достоинства, сияющий от ощущения внутреннего равновесия, шел, сопровождаемый Томаном, по возбужденной u ликующей улице, и Томан грелся в лучах его гордости и славы. На полпути, однако, он вспомнил вдруг о своих товарищах, запертых у порога ликующего города, и, кипя нетерпением, помчался в лагерь.

Сразу же за кордоном, на опустевшей улице, Томан увидел кадетов. Они пристально вглядывались в поля, на бело-сером фоне которых, по невидимой дороге, ползло что-то длинное, взъерошенное и черное.

Русский солдат у сторожевой будки тоже не сводил глаз с поля.

— Что это? — не утерпел Томан.

— Иконы несут, — откликнулся солдат, хмуря брови. — Похоже, крестный ход из деревни. Наверное… новому царю… силы и благословения у бога просят… Опоздали…

И он засмеялся легко и беззвучно.

Лейтенант Фишер возликовал и завертелся волчком.

— Весь народ, весь народ, весь народ! Ух, если все это поднимется!

Мартьянов нашел свою жену, Елизавету Васильевну, в комнате, выходящей окнами во двор; с нею был доктор Трофимов.

— Что это вы сюда забились, как кроты в нору! — воскликнул он лихо и с достоинством. — Там нынче настоящая нижегородская ярмарка!

Трофимов, разговаривавший с Елизаветой Васильевной, теперь замолчал и даже не обернулся в сторону вошедшего. Елизавета Васильевна смущенно перевела взгляд с мужа на Трофимова, и тот в конце концов ответил — только ради нее:

— Ярмарка! Видал я вашу ярмарку! У себя в больнице. По-моему, порядочным людям там нечего делать…

— Почему же? — весело засмеялся Мартьянов. — Чего боитесь? Взгляните на меня!

Он повернулся к окну грудью, выставляя напоказ красный бант. Потом отколол, плюнул на него и сказал:

— Чтоб не сглазить!

Трофимов и теперь бровью не повел.

— Гм… И вы изволите делать революцию?

— Какую революцию, Петр Михеевич? — с внезапной горячностью и с упреком воскликнул Мартьянов. — Ведь нас поддерживают великие князья… А в конце-то концов, — Мартьянов изменил тон и заговорил холодно, — могу сказать вам прямо. Знаете что? Сегодня мы спасаем то, что изволили напортить разные там Дубиневичи, а может быть, и ваша милость…