Ярослав Кратохвил - Истоки

Трофимов спрятал в углах губ ядовитую улыбочку и протянул:

— Спасаете?

— Петр Михеевич! С чего это вы потеряли голову? Что, собственно, произошло? Я рассуждаю трезво, как коммерсант. Так и следует смотреть на мир. Сами посудите! Разве что-нибудь случилось? Ничего! Дуракам нравится красное, надоели им наши старые милые, красно-сине-белые цвета. Что же в таком случае делает добрый коммерсант? А вот что: он будет продавать красное! Иначе его сожрут конкуренты. Мука-то все равно моя… что в красных мешках, что в красно-сине-белых… Ха-ха! Видите, поэтому и попросили нашего брата войти в правительство… вместо помещиков и бюрократов. Что же, милостивый государь, прикажете мне делать? Обидеться и не входить? Оставить все в руках дураков, бывших каторжников и им подобных?

— Ну что ж, — язвительно усмехнулся Трофимов, но ни один мускул не дрогнул на его лице. — Ради бога, пожалуйста, спешите на помощь вашим «товарищам», каторжникам, когда вы изволили отказать в помощи… православному царю!

Мартьянов опустился в кресло напротив Трофимова:

— Петр Михеевич! Да они же сами отдали бразды! Нас не приглашали. Не принимали нашей помощи. Да что там! — Мартьянов поднялся с обиженным видом. — В Петрограде я не был, не знаю… А дело сделано. Видите, до чего докатились без нас-то. Без нас, милостивый государь, не обойдется ни одно правительство!

Мартьянов засмеялся нарочито шумно и сердечно и сказал жене:

— Лизанька, дай нам поесть. Потом опять обратился к Трофимову:

— Петр Михеевич, друг милый, за здоровье нашего народного правительства! Скоро мы в него и вас пригласим. Нам нужна интеллигенция, — она наша верная опора…

Трофимов возмущенно встал.

— Ну, нет! На меня в своих позорных делах не рассчитывайте! Я подожду, пока будет настоящее правительство, такое, которое отразит величие святой Руси…

— Ну и ждите, а сейчас я вас не отпущу. Уж простите, пожалуйста. Бог с вами, желаю вам успеха в ваших ожиданиях. Только не забывайте, повторяю… без нас дело не пойдет! И послушайте… — Мартьянов вдруг вспыхнул: — Чего ради, собственно, носит Мартьянов на честной своей груди этот красный позор? За чьи грехи, скажите? Ради кого нынче Мартьянов — вроде Минина и Пожарского?

— Минин и Пожарский, милостивый государь, сражались за царя… Минин и Пожарский будут бить врагов царя и предателей… И дай бог, чтобы вы не оказались в их числе.

Мартьянов не рассердился, как на то рассчитывал Трофимов. Сегодня этот здоровый человек излучал отеческую снисходительность, примиряющую доброту и огромное желание работать.

Мельница стояла, дела в пекарне едва-едва шли. Однако дворнику, пришедшему с жалобой на рабочих, Мартьянов ответил добродушно:

— Ну, пускай их! У них праздник. Ладно! Скажи им: завтра за работу! Потрудимся на славу, коли уж у нас свобода.

Настроившись и сам на праздничный лад, Мартьянов вернулся к Трофимову.

— Петр Михеич, мы ведь интеллигентные люди. Ну, пусть, я либерал, пусть у нас с вами есть и другие несогласия, как говорится, во взглядах… у каждого ведь свои интересы, ну, допустим, и свои взгляды. Но, видите ли, основа-то жизни у вас и у нас все-таки одна: родина! Вы и я, мы понимаем жизнь одинаково. Интеллигенция не может быть против нас, и мы не можем быть против интеллигенции. У нас общий интерес: родина! А на взгляды… плевать, не будем же мы ссориться из-за политики. Доставьте мне удовольствие, прошу, пожалуйста, к скромному столу… выпьем за счастливое будущее нашей великой России! За наш Царьград, за наши проливы! Разрешите, — Мартьянов возвысил голос с шутливой торжественностью, — разрешите председателю исполнительного комитета, то есть местной революционной власти, попотчевать вас из уважения к вам и к вашим патриотическим чувствам.

За столом — Елизавета Васильевна все-таки уговорила Трофимова — Мартьянов ел с большим аппетитом, был разговорчив и усердно угощал хмурого гостя.

— Не бойтесь, власть в умных руках, — говорил он, необыкновенно развеселившись после тяжелых дней мрачных опасений. — Князь Львов [207] Львов Г. Е. (1861–1925), крупный помещик. В 1905–1917 годах примыкал к кадетам. В годы мировой войны — председатель Земского союза. После Февральской буржуазно-демократической революции — глава первых двух кабинетов Временного правительства (март-июнь 1917 г.). , Родзянко, Милюков — все достойные и почтенные люди! Сумеем как-нибудь исправить грехи… Своими силами! Крестьянин не. даст чиновнику ничего. Он сам живодер и эксплуататор. Подумайте только, в Петрограде не было хлеба! А у меня был! И есть! Значит, мы сумеем навести порядок… ха-ха! Захочу — накормлю, не захочу — не дам. Мой хлеб! Мое добро, что хочу, то с ним и делаю. Мое и твое — свято! Возьму и не дам, если бывшие каторжники станут мешать работе и порядку. Посмотрим еще на их работу, увидим, что они без нас могут. Вот, глядите-ка!

Мартьянов положил на белую скатерть свои руки — полные, гладкие, но широкие, с сильными пальцами.

— Вот только эти энергичные руки могут удержать любое правительство, могут спасти родину. Ваше здоровье, Петр Михеич. — Мартьянов подвинул гостю рюмку. — И нехорошо обижать нас — надо нас поддерживать!

Над серым, черным и белым городом, зацветающим красным, поднимается высокое синее небо, затянутое белесой дымкой.

Глубоко под ним, растоптанные в грязном тающем снегу и слякоти, лежат улицы окраин, тихие, опустевшие. Сегодня их оживляют только стайки беззаботных детей.

Снег, слегка подмерзающий в долинах вечерних теней, усеян отбросами. В снеговой луже сверкает солнце и чистота небес. Из-под ворот, изгрызенных собаками, выбегает звонкая струйка воды, смешанная с навозной жижей, и, пенясь, кружит размокший обрывок бумаги.

Со дна пустынной окраинной улицы, с обрывка бумаги, плавающей в грязной воде, взывают к высокому глухому небу черные буквы.

Божией милостию мы, Николай Второй, император Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский… объявляем всем нашим верноподданным…

…почли мы долгом отречься от престола государства российского, сложить с себя верховную власть…

И в конце обрывка, вдавленного чьим-то сапогом в грязную навозно-снежную кашу, можно разобрать набранную крупно подпись:

Лейтенант Томан, не в силах долго оставаться в лагере, забежал еще к Коле Ширяеву, надеясь там где-нибудь у дома вдовы Палушиной снова встретить Соню.

Ширяева дома не было, и солдат, опять вышедший к нему из кухни, проявил еще большую подозрительность.

Вдова Палушина сидела дома одна, всеми покинутая и перепуганная. Соню вот уже несколько дней и дома-то не видели. Старуха, держа перед собой фотографию сына, возводила глаза к иконе, хваталась за сердце и все твердила вздыхая: