Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

— Ах, Гио, не правда ли, в этом худшее из мучений влюбленного сердца? Ты понимаешь меня?

— Понимаю, мой государь.

— Нет, ты меня никогда не сможешь понять. Ты не страдаешь от проказы, которая уничтожает меня. К чему бы я ни притронулся, все тотчас же становится заразным. Желанная, любимая мною женщина начала бы гнить от моих объятий и в течение каких-то лет или месяцев потеряла бы ту красоту, что взволновала меня… Понимаешь ли ты всю трагичность моего положения? Благодать разделенной любви входит в жизнь, не чаявшую ничего подобного. Горестное Провидение осыпает меня своими дарами. Посылаемое им счастье, в котором я пропал бы и возродился вновь, само заставляет меня отречься от него и смириться с потерей… Вскоре мне суждено стать омерзительным для всех и для самого себя, наблюдать, как отмирают мои руки и ноги, подобно опадающим сухим веткам дерева, смотреть, как искажается и становится чудовищным мое лицо… Однако я думаю, Гио: а не боишься ли ты оставаться здесь, возле меня, уже более часа? Скажи, не передал ли я тебе свою проказу?

— Нет, мой любезный король, у меня нет такого страха.

— Значит, ты крепок и здоров!

— Я охотно взял бы вашу болезнь на себя, если бы вы смогли от нее избавиться таким путем.

— Что ты такое говоришь!

— Я говорю, что ничего страшного не было бы в том, если бы проказа перешла на меня: ведь я же не несу бремя царствования, но забочусь только о своем месте в раю, тогда как государь должен спасать и королевство, и душу свою.

— Но к счастью, дорогой Гио, это мое королевство; хорошо даже то, что ему угрожает Саладин!

— В определенном смысле это так. Саладин против своей воли оказывает нам великолепную услугу: он заставляет вас постоянно находиться в седле и вынуждает забывать о ваших печалях.

— Ты единственный, кто так думает.

— Нет, повелитель, я знаю еще одного человека, который думает так же и который, несомненно, неизмеримо достойнее меня…

Чтобы не услышать имени Жанны и не растрогаться, Бодуэн неожиданно распрощался со мной под каким-то никчемным предлогом…

Бодуэн вовсе перестал появляться на людях, уединившись в собственных покоях. Королева и ее окружение, нарумяненные принцессы, сенешаль Жоселен де Куртенэ, другая дворцовая знать распространяли новость, что Бодуэн болен и что, хотя его болезнь не более опасна, чем обычно, тем не менее она не позволяет ему появляться публично. По загадочным причинам я был освобожден от дежурств, король меня больше не вызывал. Что касается Рено, то его отправили на некоторое время на Брод Иакова. Но среди стражи у меня были знакомые, от которых я узнал, что королева написала Саладину. Она просила его помочь и прислать врача, пользовавшегося большой известностью среди неверных. Это было роковой ошибкой, ведь прилагались постоянные усилия, дабы скрыть болезнь Бодуэна. Но это было и признаком того, что положение больного чрезвычайно опасно. Жанна была в отчаянии и все твердила:

— Гио, ты не говоришь мне всей правды! Вокруг бедного короля затянут гнусный узел! Я знаю, я чувствую это. Его тело умирает, но душа остается непреклонной. Пока он сможет бороться за жизнь, он пребудет повелителем. Эта его воля ужасна королеве-матери, его сестрам, его хищному окружению; она мешает их шашням и амбициям. Они не дождутся, когда у короля помутится разум, чтобы полностью обобрать его. И чтобы скорей достичь своих целей, они воспользовались проказой как предлогом и лишили его всего того, что способно его укрепить и подбодрить: верных ему друзей, всего любимого и желаемого им! С тем, чтобы он остался наедине со своим ужасом!..

Мне надо было разубедить, опровергнуть, успокоить ее. Но она уже вынесла приговор королеве и Сибилле и, презирая, возненавидела весь этот королевский двор, где множество проходимцев и выродков окружало людей доброй воли, заведомо сводя к нулю все их дела и усилия. Я даже не пытался отвлечь ее от этих нараставших чувств, охвативших ее подобно тому, как проказа охватывала Бодуэна. Эти чувства овладели ею настолько, что даже, если бы король оказался несправедливым, вероломным и жестоким человеком, она без оговорок восприняла бы его и таким, найдя оправдание любой жестокости. Она стала походить на тех волчиц, которые зубами и когтями защищают своего раненого волчонка и способны с честью отдать за него жизнь. Все, чего я смог от нее добиться, так это отложить свой безумный и опасный план. Но эта отсрочка — и я хорошо это знал — была не более чем обманом! Чем больше я размышлял над причинами безрассудства этого сердца, тем больше убеждался, что отныне никто и ничто не в состоянии охладить эту страсть, наполнившую и пропитавшую всю ее, страсть, изменившую саму ткань ее существа. Я говорил себе, что лишь в этой страсти сердце ее могло утолить свою жажду; что единственным соразмерным ему счастьем было именно это, и в сравнении с ним любая другая доля показалась бы ей низшей; что, совершив этот необычайный выбор — если только сама судьба не выбрала за нее, — она по-своему осуществила «Паломничество Анселена», начавшееся столь поздно, но проведенное с таким возвышенным неистовством; что пытаться разубедить ее значило бы сыграть на руку королеве и ее окружению, принести вред королевству, лишив Бодуэна того главного, что побуждает мужчину продолжать борьбу; наконец, не дать Жанне увидеть пределы того огромного мира, коим была она сама.

Однажды вечером я разом осознал все это, и пот выступил у меня на лбу… Потому что, как вы уже, наверное, поняли, я любил ее, как мужчина может любить женщину, а не так, как может любить мистический дух в своем желании соединиться с другой душой и разделить с ней вечное счастье!.. Я наконец убедился — ценой огромных усилий и тайных мук, — что Жанна не создана для стонов в постели сладострастника, весельчака, вертевшего бы ею для своего собственного наслаждения. Погружаясь в себя все глубже, я ясно увидел, что с того момента, как я постучал в дверь Молеона, миссия моя заключалась только в том, чтобы взять, вести и оставить ее на пути прокаженного короля. Чувства, в которых я запутался, были сродни предательству; они могли стать им; долг мой состоял в том, чтобы не брать их в расчет, коль скоро я не мог отречься от них вовсе…

Милые братья, друзья мои, не смущайтесь, этими слишком светскими для вас речами. Если искушение обошло вас стороной, знайте, что великая благодать дана была вам; низко преклоняюсь я перед вашей невинностью. Но знайте и то, что нет за вами заслуги в преодолении искушения… Признаюсь, что нелегко досталось мне решение не удерживать Жанну из своих собственных корыстных побуждений. После короля она любила больше всех меня. Скрепя сердце в его крестной муке, Бодуэн обвенчал бы нас и благоустроил, поручив мне какую-нибудь службу и наделив фьефом для насущных нужд. Жанна могла бы стать мне доброй и верной женой, но в одиночестве она не смогла бы не вспоминать о молодом короле. Это его мученическое тело сжимала бы она в объятиях сквозь мое в те минуты, когда я считал бы ее полностью своей. В надежде лелеять ее я погубил бы Жанну безвозвратно. С каждой ночью росло бы ее омертвение, не заметное глазу, но столь же мучительное и жестокое, как и пятна, выступавшие на коже прокаженного. Вдруг какой-то голос начинал убеждать меня, что король долго не проживет, что даже самое мучительное воспоминание наконец померкнет и сотрется. Затем приходила новая мысль, которая противоречила предыдущей; а шедшая вслед за ней немедленно прогоняла свою предшественницу. С этой занозой в сердце мне пришлось совершить объезд иерусалимских холмов. Неожиданно, глядя на эти белые камни, на эти дали под таким божественным, ни с чем не сравнимым солнцем, мне показалось, что весь мой внутренний хаос — всего лишь жалкий пустяк, заурядность, присущая любому Божьему созданью! Что прибыл я в эти края, чтобы сражаться и проливать кровь на службе Господа, а вовсе не для того, чтобы услаждаться прелестью Жанны, совращая ее с истинного пути. Тогда я и принял окончательное решение: посоветовать Жанне осуществить свое намерение…