Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

— Я переоценила свои силы, — сказала она. — Огорчение застало меня врасплох. Простите!.. Простите, если я вас разочаровала…

Он сжал ее в своих объятиях. И она, такая хрупкая и нежная, прижалась к его широкой груди, как маленький птенчик прячется под крылом своего родителя. И новые потоки слез потекли по ее щекам уже от радости, от избытка чувств. Я любовался белым пушком на ее затылке, прядями кос. О, нежный цветок, в котором весна сливается с летом, сила — с грацией…

В этом месте повествования Гио всегда добавлял:

— Братья мои тамплиеры, я рассчитываю на ваше снисхождение. Пусть суд ваш будет справедлив. То, что Жанна была наипрекраснейшей из всех, я чувствовал в тайниках своей души. Но я не подозревал, какая пылкая, прекрасная душа соединилась с совершенным лицом и телом, сколько высоких мыслей рождалось в этой головке с ореолом волос цвета солнца, — все это проявилось впоследствии и поистине лишило меня рассудка… Ее волосы светились в темноте залов и коридоров! Я не мог оторвать от них глаз! Это были волосы ангела. Но, милые братья, я этого тогда не знал. А она тем более не могла знать, потому что была ангелом в женском образе. И даже ее слабости — досада, краткие приступы гнева, обычное высокомерие благородной девицы, что охватывало ее минутами, только увеличивали мою веру в нее. Все это было как бы ножнами, в которых скрывается блеск безупречного клинка…

И вот, чуть позже шестого часа, появилась толпа жителей деревни, дровосеков, угольщиков, кузнецов; многие пришли вместе с женами. Всех их собрали на гумне. Это гумно сейчас разрушено, но было оно необыкновенных размеров и свидетельствовало о былом богатстве рода Молеон. Под его крышу, напоминавшую опрокинутую колыбель, стекались рожь и овес с обширнейших полей. На равных расстояниях крышу подпирали столбы, выточенные из тридцатилетних дубов, поставленные на искусно вытесанные и сложенные каменные основания. Прорезанные узкими арочками стены должны были опираться на контрфорсы, подобные храмовым, столь толсты и массивны они были. Пол был вымощен теми же вытертыми валунами, что и двор снаружи. В глубине был хлев, где стояли быки и рабочие лошади; для верховых коней были еще отдельные стойла. На столбах для освещения крепились факелы. Их дымный свет выхватывал из темноты то чью-то заросшую рожу, багровые щеки или лохматую гриву; то хищные челюсти, то жидкие, то кустистые бороды; или же бритые черепа, поднятые капюшоны и одежду цвета травы и крестьянского труда. Единственное красное пятно резко выделялось среди этой блеклой нищеты. Это была юбка жены кузнеца, который слыл негласным деревенским вожаком и сейчас стоял, надменно вскинув голову с подстриженными волосами цвета сажи.

Никто из них не догадывался о причинах сборища. Многие опасались худшего. При всем уважении к старому господину они были готовы сражаться за свою скромную долю. Они мечтали лишь о том, чтобы жить в своей хижине — отогревать у огня свои разбитые тяжелой работой кости подле жены, посланной милостивым Богом в бесконечной доброте своей, да любить ее. Вся радость жизни заключалась для них в улыбках детишек и в словах кюре под церковными сводами, когда тот читал проповеди о райском блаженстве. Рай этот представлялся им апрельским лугом, усыпанным благоуханными цветами, рыбной речкой, лесом, полным дичи, откуда не гонят браконьеров, обильно плодоносящим садом, где каждый может угоститься вволю. Столы там уставлены караваями белого хлеба и таким старым янтарным вином, что оно загустело, как мед. Деревья зеленеют круглый год. Дамы и девицы в белом, распевая во славу Господа, ходят по лугу легкими шагами, не приминая травы. Под облаками парят голубки, а не ястребы или каркающие вороны. Леса звенят от пенья синиц и малиновок. Только и дела, что купаться, да наслаждаться покоем вечного света. Не будет ни ночи, ни смены времен года. Пребудет вечная весна, и всем возвратится красота молодости и прежнее незапятнанное и беспечальное сердце. Иной раз их навестит Иисус Спаситель, во всем похожий на старого хозяина, кроме приступов тоски, да жира, сковывающего движения. Господу всегда будет тридцать лет, и чело его будет подобно снежной вершине.

В этой вере они сменяли друг друга — сын шел за отцом, как волны бесконечного моря бегут одна за другой, чтобы разлиться наконец по песку. Они не кляли свою судьбу. Нехитрые домашние радости и представления о рае крепко сплелись в их душах в одно целое.

Чего же хотел от них старый господин? Должно быть, случилось что-то важное, раз он созвал их в неурочное время — ведь он всегда уважал труд каждого! Удивленно взирали они на господина, стоявшего между Жанной и Рено. Заметили они и Юрпеля, как всегда мрачного, не находящего себе места, а также мой шерстяной плащ и шляпу пилигрима.

— Вот он, — шептали они, — человек на коне, что прибыл сегодня ночью!

— Пешком, сосед. Вот странно-то! Пешком, я тебе говорю! Коня-то он потерял. А смелая скотина его нашла, бредя через Ланды, да еще и без глаза, выбитого грабителями…

— А рана на шее? Из нее хлестала кровь.

— Слыханное ли дело?

— Конь постучал копытом в ворота сеньора. Солдаты открыли.

— Это заколдованное животное!

— Балда, просто конь любит своего хозяина.

— Говорят, странник прибыл из Иерусалима.

— И что туда вернется.

— Храни его Господь от дурной встречи!

Они не умолкали, не принимая дела всерьез, до тех пор, пока не вошел командор тамплиеров. Расступившись, они пропустили его. Он шел солдатской походкой, в своей белой мантии, наброшенной поверх кольчуги, рассеянно отвечая на приветствия, немного смущенный таким скоплением народа.

— Добро пожаловать, командор Эмери.

— Мэтр де Молеон, я внял вашему зову, хотя сын ваш, Рено, не дал мне никаких объяснений. Что заставило всех собраться?

— Вы скоро узнаете. Ваше присутствие мне необходимо.

Старый господин сцепил ладони — они слегка дрожали, и все это заметили — сосредоточился. Он опасался, что, запутавшись в словах, испортит свою речь, тем более что выступать на людях он до смерти не любил.

— Командор Эмери, дети мои Жанна и Рено, добрый сержант Юрпель, и все вы — дровосеки, пахари, земледельцы моего Молеона, друзья и товарищи, доныне и навеки…

Дыханье его пресеклось, хотя мысли теснились в голове. Он испустил вздох и продолжил:

— Пилигрим, которого вы видите здесь, по имени Гио, воин из Иерусалима, оруженосец короля Бодуэна IV. Сюда его привело Провидение, чтобы поведать нам о несчастьях Святой Земли… Друзья мои, знайте же, что иерусалимскому королю не более шестнадцати лет. Защита Святого Гроба Господня возложена на хрупкие плечи. Ему не хватает средств, а более всего — воинов. И я решил возложить на себя крест, как сделал это в свое время мой отец, и предложить свою службу Бодуэну. Я отбуду, как только наш сеньор, виконт де Мортань, введет во владение моего сына…