Кадзуо Навата - Тигриное око (Современная японская историческая новелла)

— Как там господин Мунэнобу, как ему в последнее время служится в замке?

— Да… Вроде бы все как прежде…

— Даже теперь, когда господин Окиаки отошел от дел?

— Ну…

Сигэмаса замялся, будто затрудняясь с ответом.

— Правда ли, что все идет по-прежнему? Господин Мунэнобу ничего мне не рассказывает…

Поскольку Мио завела такой разговор, у Сигэмаса, который словно только об этом и думал, загорелись глаза:

— Ничего не изменилось, госпожа! Только…

— Что?

— Именно это всех и удивляет!..

— Это как же?

Словно желая разом избавиться от того, что его переполняло, Сигэмаса по-мальчишески выпалил:

— Господин Окиаки отошел от дел. А у господина Хиго все, как раньше. Потому-то все и говорят! Будто бы господин Хиго совершил сделку с князем… Ведь они в тот вечер долго вдвоем что-то обсуждали, верно? Вот и говорят, что господин Хиго продал господина Окиаки в уплату за свое продвижение по службе.

— Неужели так и говорят?

— Да. Я этому верить не хочу. Но все, все так говорят…

Полные слез глаза Сигэмаса настойчиво вопрошали Мио.

Скорее всего Мунэнобу с самого начала не должен был принимать на себя поручение уговорить Окиаки, пусть даже из-за этого ему пришлось бы вспороть себе живот. Ну а если не оставалось ничего другого, как повиноваться, то он должен был вместе с Окиаки покинуть все свои посты. Нет, более того, ему следовало умереть, возложив на себя ответственность за то, что вынудил безвинного Окиаки принести эту жертву.

Нагаока Хиго — человек, который упустил свое время умереть.

Эту дурную славу Мунэнобу сам раздувал своим поведением. Он и виду не подавал, что его задела отставка Окиаки, и как ни в чем не бывало продолжал исполнять свои служебные обязанности. Однако теперь все, что прежде привлекало к нему людей — мастерство владения мечом, ученость, — вызывало только неприязнь.

— Так вот кем оказался этот Нагаока Хиго!

— Только в трудное время познается истинное лицо человека… Не может же быть, чтобы господин Окиаки знал, что он таков, и все же приблизил его к себе?

Эти разговоры стали понемногу доходить и до ушей Мио, однако гораздо больше тревожило ее другое — Мунэнобу ни во что ее не посвящал.

А ведь он был человеком открытым, дома любил поговорить, взять хотя бы пустяковые споры про колокольчик, слышен он или нет. Теперь Мунэнобу с каждым днем становился все более скупым на слова, а если Мио пробовала затронуть больную тему, на его лице появлялось выражение откровенного недовольства, и он отворачивался. Словно грубо отстранял протянутую ему руку.

А может быть, господин Мунэнобу в глубине души и сам понимает, что упустил момент, когда следовало покончить с жизнью…

Мио порой думала так, наблюдая за Мунэнобу, — когда он оставался наедине с собой, в глазах его копился тяжелый блеск, которого не было раньше. И постепенно воспоминание о той радости, которая пронзила все ее существо, когда Мунэнобу вернулся домой невредимым, превратилось в тяжкую, давившую плечи ношу.

А может быть, все это ее домыслы, может быть, Мунэнобу равнодушен к людскому суду? Она и так была во власти сомнений, а тут еще муж своим поступком решительно продемонстрировал, что игнорирует мнение окружающих.

Он решил навязать Окиаки роль заложника в Эдо, вместо его младшего брата Тадатоси.

— Ну, уж теперь… Теперь я не прощу.

Ёнэда Сукээмон произнес это при Мио, словно выплюнул.

— Стащить господина Окиаки с места наследника, да еще и изгнать его в Эдо! Да человек ли он? Презренный тип…

Губы его дрожали, он посмотрел прямо на Мио и, четко произнося каждое слово, отрезал:

— Больше ноги моей не будет в вашем доме.

— …

— Попробуй-ка посмотреть на всё это глазами господина Окиаки — разве согласится он принять унизительное изгнание в Эдо? Ну а если… Тогда, пусть даже господин Окиаки убьет Хиго…

На мгновение Сукээмон умолк. Затем, отводя взгляд от лица Мио, он все же закончил:

— Теперь я уже не смогу так же горевать, как в прошлый раз.

Больше Мио не видела отца. Была ли причиной тому глубокая сердечная рана или что-то еще, но только через некоторое время у Сукээмона случился удар, и он скоропостижно покинул этот мир. Последние слова упрямого старика повелевали не являться на его похороны ни зятю, ни дочери.

Отторгнутые даже семьей, Мунэнобу и Мио теперь оказались в полной изоляции. Все в округе большого замка Кокура с доходом в триста девяносто коку риса словно только и ждали дня, когда Нагаока Хиго погибнет от меча Окиаки.

Однако Мунэнобу не убили. Да и могли ли его убить, если он все же уговорил Окиаки и добился от него согласия ехать в Эдо.

— Страшный человек этот Хиго!

— Интересно, какие же он сумел найти слова, чтобы поддеть на крючок господина Окиаки!

Изворотливость Мунэнобу пугала людей и заставляла их придерживать языки, однако неприязнь к нему, похоже, возросла еще больше. Призамковый город Кокура наполнился слухами, будто Хиго, так сказать, нацепил на шляпу все свои чины и принудил лишенного всякой власти затворника Окиаки отправиться в Эдо.

Среди всей этой хулы Мио снова встречала мужа, вернувшегося домой живым и невредимым, но теперь чувства ее переменились.

Она радовалась, что он жив и что он вернулся. Но вместе с тем на душе становилось все тяжелее, и не находилось слов, чтобы рассказать про этот невыносимый гнет. Нет, она не придавала значения дурной молве. Но одно то, что муж не позволял ей заглянуть в свое сердце и она не могла понять, почему он поступает так, а не иначе, повергало ее в полную растерянность.

Этой ночью Мио толкала, трясла Мунэнобу и, как несмышленый ребенок, без конца твердила:

— Ну, ну скажите же, скажите! Зачем, почему вы так делаете?

— Я не думаю о людских пересудах. Да, я суров… А то, что все меня оставили…

Мио колотила кулачками по широкой груди Мунэнобу, и та сотрясалась, подобно стволу большого дерева.

— Ну, ну же…

Расталкивая его, Мио вдруг поняла, что она, быть может, так ничего о нем и не знает. Они привыкли друг к другу, привязались, полюбили, но этот мужчина, тело и сердце которого, как ей казалось, она знала до самого последнего уголка и который всю ее умещал на своей груди, на самом деле был ей совершенно непонятен.

Его грудь под ее руками вдруг показалась ей совсем чужой. Она прекратила трясти его, но тут Мунэнобу порывисто ее обнял.

Дыхание его было неукротимо страстным, он никогда прежде не сжимал ее в объятиях так крепко и горячо, но Мио оставалась холодна. Он же был нарочито груб, как будто бы меньше всего старался доставить ей радость.

Когда тела их разъединились, Мио в темноте почувствовала, что Мунэнобу лежит с открытыми глазами. Она повернулась спиной к его теплому, крепкому, упругому телу и закусила губы.