Александр Листовский - Солнце над Бабатагом

— Немедленно слазь! А ну, слазь к чертовой матери! — зло крикнул Харламов, приметив в одной из повозок голову схоронившегося под брезентом человека. Голова зашевелилась, и показался заспанный писарь Терещко.

— Чего шумишь, старшина? — спросил он сердито.

— Вылазь, говорю! — багровея, крикнул Харламов.

— А может, я больной?

— Вылазь! Знаем мы вас, симулянтов! А ну!

— В чем дело? — спросил Седов, подходя к ним и оглядывая повозку.

Да как же, товарищ военком, — запальчиво заговорил старшина. — Кони падают, а этот вот в бричке барином едет. Я ему шумлю — вылезай, а он, стало быть, еще отговаривается — больной, мол!

— Слезайте, — коротко сказал Седов.

— Ну что ж, и слезу, — согласился Терешко. Он легко выскочил из повозки, постоял, посмотрел, сказал: — Хуже нет, как в гору, — и полез на перевал.

Солнце садилось. С перевала открывался широкий вид на лежавшую под ногами горную панораму.

Обгоняя повозки, прошел рысью 2-й эскадрон, ранее оставленный Кудряшовым в помощь обозу.

— Ладней крепи тормоза! — крикнул, проезжая мимо, Харламов.

Ездовые подвязывали цепи к задним колесам, в последний раз проверяли упряжку.

Впереди прозвучала команда. Обоз Тронулся, оставляя большую дистанцию между повозками.

— Ну, сестрица, поехали, — спокойно сказал Грищук. — Господи благослови…

Он тронул вожжи. Бричка покатилась, подпрыгивая на каменистых неровностях. Быстро темнело. Но еще были видны бесконечные петли спускавшейся в глубокую котловину узкой дороги.

Засмотревшись на закат, Маринка не сразу заметила под ногами бездну. Она похолодела, увидев, что колеса катились почти по самому краю обрыва. «Ну вот, — подумала девушка. — Того и гляди, разобьемся, а я не ответила на последнее Митино письмо». Но ей вдруг стало стыдно. «Едут же другие, — подумала она, — и, конечно, Никто не боится. А разве я трусиха? Нет. Значит, и я не должна бояться…»

Солнце померкло. Из глубины ущелья повеяло холодом. С каждым поворотом горы сходились теснее, дорога становилась круче, и Маринке временами казалось, что передняя повозка проваливается в глубокую узкую штольню…

Месяц вышел над перевалом, залив окрестности призрачным светом. Всюду чернели пропасти, поднимались хребты и острые пики.

Клочья тумана цеплялись за выступы скал, принимая очертания скорченных окаменевших людей и чудовищ. Маринка старалась не смотреть на сбегавшую к Дербенту каменистыми кручами бездну.

Спуск продолжался уже более часа. Внезапно за поворотом, где глубоко внизу слышался глухой рев потока, замигали огни. Они то вспыхивали, то угасали.

— А хорошо, сестрица, что ночью спускаемся, — заметил все время молчавший Грищук, — днем было бы куда страшнее. Как вы считаете?

— Конечно, — согласилась Маринка. — Ой, что это? — тревожно спросила она, чувствуя, как повозка вдруг быстро покатилась под гору.

— Тпру! Тпру! — вскрикнул Грищук. Он уперся ногами в подножку, откинулся назад и натянул вожжи, стараясь, остановить лошадей.

При свете месяца Маринка увидела, как передняя повозка переехала висящий над пропастью мостик.

— Тпру! Тиру! — кричал Грищук. — Тпру, окаянные!

Повозка влетела на шатавшийся из стороны в сторону бревенчатый мостик и, скользнув по самому краю, выкатилась на плоскогорье. Дорога сразу расширилась…

— Ой, — переведя дух, проговорила Маринка, — а я думала, упадем!

Грищук взглянул на побледневшее лицо девушки.

— Что вы, хорошая моя? Разве можно? Тут убьешься, — сказал он спокойно, кивнув в сторону пропасти. — Нате, подержите вожжи. Я посмотрю, что такое случилось. — Он слез с повозки и стал возиться где-то у задних колес. — Ну да, — сказал: он, — цепь лопнула. И, скажи, как она лопнула?

— Это кто? Грищук? — спросил из тьмы голос Харламова.

— Он самый.

— Ну, как у тебя?

— Порядок.

— Снимай цепь. Здесь ровное место.

Грищук снял цепь и прыгнул в повозку. Лошади тронулись. Вскоре показались глинобитные стены и черневшие купы деревьев. Обоз въехал в Дербент.

Две смуглые девушки в цветных рубашках до пят сидели на террасе, устланной темно-красным ковром, и вышивали пестрое сюзане. Третья, молодая женщина с поблекшим лицом, присев на корточки и позванивая висевшей на груди завеской монет, быстро вертела ручку поставленной на пол швейной машины.

Несмотря на сильный зной, в небольшом уютном дворике, обнесенном высокими глинобитными стенами, было прохладно. Столетний развесистый тут, абрикосовые деревья и разросшиеся кусты чайных роз отбрасывали густую тень на террасу. Едва слышно журчал проложенный через двор арычек.

— Какая ты счастливая, Лолахон! — нарушая молчание, сказала красивая девушка в голубой тюбетейке.

Лола подняла на подругу черные с желтоватыми белками большие глаза. На ее тонком лице с небольшим правильным носом и мягко очерченным круглым, чуть раздвоенным подбородком появилось удивление.

— Почему ты считаешь, Олям-биби, что я счастливая? — спросила Она.

— Не только я, Сайромхон тоже так думает, — сказала Олям-биби, показывая на молодую женщину, которая шила на швейной машинке..

— В чем же мое счастье, Сайромхон? — спросила Лола.

— В твоем отце, джанечка, — с легкой Грустью сказала Сайромхон. — Я знаю, он-не продаст тебя старику, как сделали со мной… Ох, девушки, не знаю, как и жить дальше, — помолчав, продолжала она. — Всем известно, что лучшей вышивальщицы, чем я, нет во всем Присурханье, а мой Рахманкул — ленишься, говорит. Я ли ленюсь? Дотемна сижу за работой. За месяц вышила три сюзане, а ему все мало… Старой клячей называет. А мне всего двадцать лет. Разве я виновата, что он загубил мою красоту? Разве я виновата, что так рано состарилась? Теперь вот из Ходжа-Малика девочку купил, на меня и остальных жен даже не смотрит, а только ругается и палкой грозится. Разве это жизнь, девушки? — Сайромхон замолчала. На ее глаза навернулись крупные слезы.

— Хорошо жить богатому человеку, — заметила Олям-биби.

— Не надо мне богатого и старого, дай мне хоть бедного, да молодого! — со слезами воскликнула Сайромхон.

— Я слышала, в Регаре одна девушка зарезалась.

— Из-за чего? — спросила Олям-биби.

— Тоже за старика выдали… А у нее, говорят, молодой жених был…

— Отец рассказывал, что в России совсем по-другому Живут, — заговорила. Лола, подбирая под себя босые ноги с розовыми пятками. — Там женщин не покупают и не продают, а если кто друг другу понравился, то и поженятся.

— Счастливые русские женщины, — вздохнула Сайромхон.

Они замолчали;

«Да, меня отец не продаст старику», — подумала Лола. При воспоминании об отце в ее больших лучистых глазах промелькнула любовь и грусть. Последнее время старый Абду-Фатто начал прихварывать, и Лола тревожилась за отца. Абду-Фатто с утра ушел на базар. Сейчас, судя по солнцу, было далеко за полдень: а его все не было, и это очень беспокоило девушку.