Виктор Лихоносов - Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж

И вот нынче труп Корнилова привезли в Екатеринодар. Лошадь тянула скверненькие дроги. Корнилов лежал в рубашке и в кальсонах.

Я не пошла сначала во двор гостиницы Губкиной, куда свернула повозка. Двор заполнился красноармейцами. Но я не выдержала и пришла на Соборную площадь. Через некоторое время красноармейцы выкатили на себе повозку на улицу и сбросили тело на панель. Появились фотографы. С трупа сорвали рубашку. Ниже живота положили клочок сена. «Тащи на балкон, покажи с балкона!» — закричали. Но тут же послышались противоречивые возгласы: «Не надо на балкон, зачем пачкать,— повесить на дереве!» Уже несколько человек влезли на липу, что стоит напротив 1-й мужской гимназии, и подвязали голого Корнилова вниз головой. Толпа прибывала. Кто-то выразил сомнение, что это не Корнилов, а похожий на него калмык-доброволец. Но, кажется, это был он: во рту такой же золотой зуб.

— Э, червяк! Нашел себе смерть. Черт тебя принес!

— Да он не православный, не русский. Калмык.

— Да это не он, брехня! Разве это генерал?

— Как мальчик, сухонький, маленький...

Через два часа с таким же шумом потащили повозку с останками Корнилова к Свинячьему хутору; его стегали плетками, били палками, на повозку вскакивали босяки с Покровки, рубили шашками, плевали в лицо; издалека кидали к повозке камни. На городской бойне Свинячьего хутора тело обложили соломой и в присутствии Сорокина и Золотарева подожгли. Солдаты ширяли в костер штыками. Жгли остатки и на следующий день. А сегодня по Красной шествовала шутовская процессия ряженых, изображая «похороны Корнилова». Останавливались у подъездов, звонили, требовали денег «на помин души Корнилова». И только в «Чашке чая» молодые люди с маникюренными ногтями по-прежнему мило беседовали.

6 апреля. Где же наш брат Петюшка? Где папа? Встретились ли они в степи или на том свете? Накануне, 31 марта, мама топила баню, ждала, что отец и сын вот-вот войдут в город и постучат в дверь. Вода остыла, но мама ее так и не вылила из чана. Господи, сохрани нам их... Услыши, Господи!

10 апреля. В лазарете Лейбовича и князя Вачнадзе я ухаживаю за ранеными красноармейцами. Все живое на свете страдает, им больно, и я не отхожу от них по целым суткам. Иные из станиц, иные из русских губерний. Во сне кличут родных.

Всю весну и осень 1918 года Попсуйшапка оборонял разные участки Кубани в красном отряде. Сперва в Екатеринодаре, в дни осады Корнилова, он дежурил на своем квартале, передавал снаряды в артиллерийскую батарею на набережной. Потом копал окопы под станицей Некрасовской. И сам не заметил, как вместе с другими очутился в ополчении, вынужденном защищаться от белых. В Понежукае, когда черкесы разулись на молитву, они напали с отрядом и разогнали пол-аула в лес. Затем его записали в 1-й Кубанский полк. Междоусобная война колобродила по всей Кубани; с августа в Екатеринодаре царствовала белая власть. Поспешное отступление Добровольческой армии в апреле спасло ее. Известие о гибели генерала Корнилова поразило ее громом небесным, все надежды казаков увидеться со своими, стряхнуть ужасных паразитов с белья, помыться лопнули; надо было опять уходить в степь без снарядов, без перевязочных средств, замерзать ночью под голым небом. Гибель была, кажется, неминуема: против армии стали вдоль железных дорог выступать броневые поезда. Положение на Дону было неизвестно. Куда идти? Обосноваться в Ейском отделе или двигаться по направлению к Баталпашинску? Восьмиверстная змея обоза спешила проскочить железнодорожные переезды, теряя линейки, повозки, вещи, чемоданы. Рада возила с собою кухню. Здоровые, упитанные господа в строевые части не влились. Наконец в станице Успенской началось формирование Кубанского казачьего войска. 16 апреля есаул Толстопят получил под командование полк. В селении Горькая Балка он мог бы попасть под пулю товарищей Попсуйшапки и в четверг на страстной неделе не послушал бы в церкви чтение двенадцати евангелий. Попсуйшапка с 1-м Кубанским полком гонял осенью белых в Терской области.

Через пятьдесят лет в бессонные текучие ночи вел он заочные разговоры то с Толстопятом, то с учителем Лисевицким, то еще с кем-нибудь, увлекался и рассказывал о своей эпопее в 1919 году; рассказывал с таким внутренним убеждением, будто о гражданской войне никто ничего не читал и кино не смотрел, порою вставал с постели и сиротливо смотрел в темное окно. Вот эта речь: — В Терской области мы быстро разогнали казачьи отряды. В одну станицу пришли, двор атамана разграбили, работник-старик показывал, где что спрятано. Все нашли. Ко мне обратилась пожилая дама, атамана жена, просит меня: «Дорогой сынок, помоги мне, поведи в свой штаб полка, я попрошу вашего командира, чтоб больше меня не обыскивали. Я вам заплачу за ваше сочувствие. Вы же видите, что делается в моем дворе». Я согласился с ней пойти, она боится, полная станица вооруженных, и есть пьяные, выражаются в бога и Христа, как кому вздумается. Я повел эту барыню в наш штаб. Зашла она к командиру полка, объяснилась, кто она и что, пожаловалась, что у нее растянули все и без конца идут, ругаются в бога и Христа. Попросила: «Дайте справку, чтоб больше не было у меня обыска». Командир знал, что справка эта не поможет ей, но дал. Успокоилась, просит меня, чтобы я провел ее до дома. Я согласился. А там солдат полно, та-щут. Ну, она меня поблагодарила, вытянула с пазухи, отвернулась, отсчитала пятьдесят рублей николаевских денег, а они уже не ходили на стороне большевиков, а у белых ходили. Я ее оставил в доме, сам ушел. Она меня еще поблагодарила, сказала: «Господь тебя защитит от меча и от врага твоего», а я ей сказал: «Не жалейте ни о чем, время пришло такое, пусть берут все, лишь бы не убили. Не выходите из дома».

Время было суровое. Как-то я с товарищем, отличавшимся сонливостью, поехал в разведку. На краю села мы наткнулись внезапно на двоих кавалеристов, нас разделяли каких-нибудь тридцать метров. Кавалеристы были в бурках, и один из них с пикой, на одежде никаких отметок. Это меня сразу насторожило. Я остановился, те тоже остановились, увидев мою винтовку со взведенным курком. Они стали звать нас, чтоб мы подошли ближе. Простоватый товарищ мой пошел к ним, а я, почему-то чуя неладное, остался на месте, не спуская с них внимательного взгляда. Напрасно они звали меня. Потом один сказал:

«У тебя винтовка заткнута листьями, разорвет при выстреле».

Дуло винтовки у меня действительно было заткнуто, чтобы в ствол не набивалась пыль.

Они поняли, что без урона ничего не добьются, и решили удалиться.

«Такие дураки и по своих стреляют»,— сказали на прощание.

«Чего ты боялся?» — спросил меня товарищ.

«Ты лучше стань за плетень и посмотри, куда они поедут».