Виктор Лихоносов - Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж

Проехав вдоль села, кавалеристы спустились в балочку, а на ту сторону не выехали. Через некоторое время они выскочили далеко влево, около самой горы.

«Теперь ты видел, какие это свои?»

«А чего они тогда нас не трогали?»

«А того, что одного из них я бы обязательно застрелил. А подошел бы — они б уложили нас».

Настала зима; наши большевики были раздетые, из дома пошли летом, кто в чем, никакой военной формы, вольная одежда сносилася. А я в то время перешел в конную разведку, и вот наша конная разведка отрезала в балке скопившихся беженцев-казаков терских с семьями на подводах; и на каждой подводе полно домашнего барахла, подвод триста. Командир полка приказал: назначить два десятка бойцов и у мирных беженцев конфисковать все мужское одевание (сапоги, папахи, бешметы, бурки, шубы, штаны, рубахи, черкески, чекмени). Вот нам наотбирали вороха, а потом отпустили подводы беженцев домой. И я надел чекмень, рубаху, брюки, шубу, шапку белую, башлык белый. «Ну вот, все стали казаки у меня»,— говорил командир.

В декабре мы вернулись к Минеральным Водам. Арсенал всей нашей армии и оружейная мастерская были в то время в вагонах, двинулись по путям. Заведующим этими оружейными мастерскими был мой кум из станицы Пашковской. И он набрал в мастерскую всех своих. Они в тылу живут, в вагонах. А я с передовой на передовую, не рад своей жизни, вот-вот с часа на час ожидаешь смерти. И за что такая кара? Отдыха не дождусь, хотя бы поспать спокойно, подышать без страха и без тревоги, без паники. Какой я несчастный: жену не вижу, родных оставил на территории белых, не знаю ихнее положение, казаки белые уже пронюхали, что я ушел с большевиками. Могут издеваться над женой. А мы все отступаем без боя и отступаем. У меня в душе таится недоверие к командиру. Нам надо вперед, а нам приказ — отступать. Куда отступать? Кубань сдали белым, Ставрополь оставляем, куда отступать? В Каспийское море? Услыхал, что в арсенал приехал Аким Скиба, арсенал и мастерская стоят в пятигорском тупике. Поеду, Аким меня помнит по Екатеринодару, я его раз выручал от беды. Поговорю с ним. Пусть скажет,— может, из-за нас уже белые побили наших родных и жен, а мы все отступаем. Что мы завоевываем? Я оседлал коня и поскакал. Приехал, нашел. Стоит длинный эшелон, эта самая оружейная мастерская. Вылез из вагона Скиба, он к товарищу заехал на денек. Я подвел коня, конь был умный, повода накинул на луку, по шее пошлепал рукой, сказал «Стоя-ать!». Аким навстречу мне: «Здравствуй, Василий, живой?» — «Да пока живой!» — «А лошадь твоя? Ты б привязал ее».— «Не надо вязать, она будет ожидать меня».— «Ну, посиди минут пять сам. Я сбегаю чайку принесу, угостить больше нечем».— «Напрасно ты беспокоишься, я к тебе не на угощение приехал, а просто поговорить и посоветоваться, горе разделить, а то его накопилось — девать некуда. Сам не дам ладу».— «Побегу, потом будем говорить...» — ухватил чайник и побежал. Недолго бегал, несет кипяток, белый хлеб и две большие грудки сахара. «Ну, садись, горяченького чайку выпьем». Я сказал: «Спасибо. Я ничего не хочу. У меня душевная боль. Я приехал к тебе, ты в партии давно, ближе к начальству. Ты мне скажи такую вещь: за что мы с тобой воюем? Бросили своих родных на гибель и страдание. Они ответят за нас жизнью, а мы их после не вернем». Аким выслушал спокойно и сразу мне: «Вот, дорогой мой, что я тебе скажу. Я пошел добровольно в большевики. Я себя пожертвовал. И так решил: что там делают белые с нашими семьями — мы не знаем. Но хотя не перед глазами с них издеваются. Пусть и я погибну, лишь бы остался жив Ленин и сохранилась новая власть. Пусть погибнут наши родные и я погибну в степи». Мне стало жарко, в глазах темно. Я на слова Скибы ничего не ответил, только слезы потекли. Забилось сердце, не мог ничего сказать. Взял шапку и сразу к дверям на выход. «Куда ты? — он мне.— Погоди, не иди». Я ничего не мог говорить, я просто ушел. Все замкнулось. Только когда вышел, сказал: «А кому будет счастье, если погибнут родители, жены, дети? И мы с тобой? Кто будет иметь счастье в будущем?» Скиба понял, что он меня убил этими словами. Стоял. Я со слезами вскочил на коня, круто повернул — и ни «до свидания», и не оглянулся, уехал. Что он потом думал, не знаю. Еду я дорогой, вот, думаю, зачем я к нему приехал, у меня в груди легче было, а сейчас? Не знаю, выдержит ли мое сердце такую печаль. А я еще, дурачок, думал проситься к нему в отряд. Нет, умирать будем не вместе, а врозь.

Приехал в свою часть такой грустный. Тут командир разведки кричит: «Попсуйшапка, сюда быстро!» Я думаю: что случилось? «Вот, дорогой, тебе надо сейчас же ехать с этим пакетом у штаб полка, срочно. У тебя лошадь самая лучшая». Первый час дня, штаб полка в тылу за двадцать пять километров. Он вытащил карту и показывает: станица Александровская. Одежда на мне была вся казачья, хорошая и теплая. А зима, пятое января девятнадцатого года. Я вскочил на коня. «Давай побыстрей!» Я был выполнимый, без слов взял пакет и тронул в путь. Оружие у меня было — карабин, сотня патронов и две ручные гранаты. И казачья сабля, плеть. И все. Прискакал я в станицу Александровскую за три часа, сдал пакет. Начало вечереть. Хотел было вернуться на ночь в часть, но лошадь пожалел: голодная и наморена. Решил остаться заночевать. «Где,— спросил в штабе писаря,— с вами могу я переночевать?» — «Со всем бы удовольствием,— писарь,— ну ты сам видишь, что нас много у одного хозяина, Вот я тебе советую, рядом сосед, богатый казак, там никого нет. Для тебя будет удобней. Заедь к нему. Да тут вообче станица пустая, войск нету никаких. Вот только наш штаб и нашего полка тыловой обоз. И все». Я согласился. На пакет взял расписку и выехал. Соседа двор тоже такой, богатый забор, шилеванный под закрой. Вышина такая, что в калитку любая лошадь с всадником, пригнувши немного голову, вполне проходит. Я в калитку постучал плетью, крикнул: «Хозя-аин! Выйди!» Отворяет казак высокого росту, русый, с усами, примерно лет пятидесяти. «Вы будете хозяин этого двора?» — «Я»,— и строго смотрит на меня. «Разрешите у вас заночевать?» — «Кто вы будете? И сколько вас?» — «Я один. Красный. Вот у соседа вашего наш штаб полка».— «А, знаю...» Открывает калитку и говорит: «Заезжайте. Снимайте седло, вот в конюшне свободное место. Я сена принесу, за драбину наложу, чтоб хватило на всю ночь». Я сложил седло, сумы и плеть и верхнюю уздечку. «Ну, а оружие понесем в хату».— «Давай теперь закурим»,— говорит хозяин. «Благодарю за предложение, но я не курю».— «Тебя первого встречаю из красных — не куришь. А откуда сам родом?» Я это ожидал, что спросит богатый казак. А на мне вся одежда с ног до головы казачья, мне надо было умело отвечать. Я отвечаю: «Я ваш терский казак, станицы Шелковой Кизлярского отдела. А фамилия Шахворостов Василий Иванович».— «А давно ты у красных?» — «Нет, одиннадцать дней».— «А как же ты попал в мужичий полк?» — «Нашу станицу заняли красные, отец скрывался, красные нашли, убили, а мне вот дали коня и мобилизовали. И я в тылу у них, на передовую не посылают, пакетик привез».— «Пойдем в дом»,— он идет впереди, а я за ним несу карабин, а гранаты я оставил в сумах. Дом богатый обстановкой, много было икон разных, горели лампадки и сидел бородатый старик. Примерно не меньше восьмидесяти пяти лет. И с ним женщина лет пятидесяти, а две молодые (одной лет двадцать пять, второй тридцать). Я поздоровался. Старик спросил сына: «Кто ето такой?» — «Батя, ето наш казак терский».— «А чего ж он у красных служе?» — «Ладно, батя, всяк приходится. На то война внутренняя». Старик было начал ругать большевиков, но сын предупредил отца, сказал: «Вы молчите. Ваше дело помалкивать». Старик скривился, но замолчал. Старшая женщина спросила: «Ну что, можно готовить?» Сын кивнул головой, поворачивается ко мне: «Вот сюда иди в ету комнату, здесь оставляй оружие свое и одежду. Здесь будешь сам спать. Вот на той койке тебе постелют». Я наконец снял шашку, бурку, шубу, башлык. «А сейчас пойдем с нами вечерять, знаешь, что завтра крещение?»