Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)

— Когда у нас в гостях мистер Ридли, Клайв не засыпает сразу после ужина! — восклицает Рози.

— Тогда, видно, мой черед клевать носом, — говорит полковник с добродушным видом. В глазах его больше не было гнева; готовая разразиться баталия была до времени отложена.

— И все же ее не избежать, я знаю, — добавляет бедный Клайв, пересказывая мне эту историю во время нашей с ним прогулки по Парку. — Мы с полковником ходим по минному полю, а моя неразумная женушка то и дело подбрасывает нам петарды. Иногда я даже хочу, Пен, чтобы мина взорвалась и меня не стало. Не думаю, чтоб моя вдова очень горевала. Впрочем, как смею я так говорить, это же бессовестно: бедняжка всячески старается угодить мне. А если это не выходит — виной тому, наверное, мой характер. Беда в том, видишь ли, что они оба меня не понимают. Полковник считает, будто моя приверженность к живописи — унизительна. Старик по сей день покровительственно держится с Ридлит а ведь он — гений, которому вон те часовые должны были бы отдавать честь, сэр, когда он проходит. И что же — с ним снисходительно обращается старый служака из индийских драгун и какая-то Рози, да еще друг-приятель, недостойный даже смешивать ему краски! Иногда мне хочется просить у Джей Джея прощения, когда полковник этак покровительственно беседует с ним или несет всякий вздор об искусстве, а Рози, приехав со свекром, порхает по мастерской и изображает восхищение. "Ах, как мило! Как прелестно!" — восклицает она, повторяя убийственные выражения своей маменьки, от которых меня просто передергивает. Если бы у моего бедного родителя тоже имелся свой наперсник и он мог, вот как я сейчас, подцепить его под руку и докучать ему разными семейными обидами, без сомнения, он тоже рассказал бы очень невеселую историю. Я терпеть не могу банкирские дела и банкиров, этот Бунделкунд, индиго, хлопок и все прочее. Я хожу на эти проклятые заседания и ни слова не слышу из того, о чем идет речь. Я сижу там, потому что этого хочет мой отец. Ужели ты думаешь, он не видит, что душе моей чужды деловые интересы и я охотней сидел бы дома, у себя в мастерской? Мы не понимаем друг друга, хотя каждый чутьем догадывается, что у другого на сердце. Каждый думает по-своему и все же знает мысли другого. Разве ты не видишь, что между нами идет безмолвная война? Наши мысли, пусть не высказанные, ощутимы для обоих — мы их читаем по глазам, угадываем; и они сшибаются в схватке, разят и ранят.

Конечно, наперсник Клайва видел, как страдает душой его бедный друг, и сочувствовал ему в его естественных и неизбежных горестях. Кто не знает, что трудней всего переносить мелкие житейские неприятности. К примеру, вам предложили бы сто тысяч годового дохода, славу, признание соотечественников, самую прелестную и любимую женщину, словом, все, чего может пожелать душа, на одном лишь условии: что в ботинке вашем будет несколько острых камешков или — два гвоздика. И вот счастье и слава мигом исчезли бы в вашем ботинке, и все заботы вселенной свелись бы к этим гвоздям. Я попытался утишить его боль и гнев теми же философскими доводами, к каким обычно прибегают в подобных случаях, однако, мне думается, маленькие гвоздики по-прежнему терзали этого мученика.

Клайв продолжал свою грустную исповедь в течение всей нашей прогулки, пока мы не подошли к скромно обставленному домику, который мы с женой снимали тогда в Пимлико. Случилось так, что полковник с невесткой тоже посетили нас в этот день и застали виновного в гостиной моей супруги, куда проследовали, высадившись из роскошного ландо, в котором вы уже лицезрели миссис Клайв.

— Он не бывал у нас несколько месяцев! И вы тоже, Рози, и вы, полковник! Но мы проглотили обиду и ездили к вам обедать и еще сколько раз вас навещали, — пеняет им Лора.

Полковник сослался на занятость; Рози — на всякие светские обязанности, бесконечные визиты, и вообще у нее столько дел с той поры, как она стала бывать в обществе. Давеча она заехала за папочкой к Бэю, а тамошний швейцар сказал ему, что мистер Клайв с мистером Пенденнисом недавно вместе ушли из клуба.

— Клайв редко когда со мной катается, — жаловалась Рози, — все больше папочка ездит.

— У Рози такой роскошный выезд, мне просто как-то неловко, отговаривается Клайв.

— Не понимаю я нынешнюю молодежь. Ну отчего тебе должно быть неловко, Клайв, прокатиться с женою в коляске по Кругу? — замечает полковник.

— Да что это вы, папочка! — восклицает Рози. — Круг — это у вас в Калькутте, а мы здесь катаемся по Парку.

— В Барракпуре у нас тоже есть парк, душенька, — не сдается полковник.

— А грумов он называет саисами, Лора! Давеча говорит: надо, мол, одного саиса прогнать, пьяница он, а я никак в толк не возьму, про кого речь!

— Вот что, мистер Ньюком, отправляйтесь-ка теперь вы с Рози кататься по Кругу, а полковник пусть останется и поболтает со мной: мы с ним целую вечность не виделись.

Клайв тут же торжественно отбыл с супругой, а Лора представила глазам полковника когда-то подаренную им чудесную белую кашемировую шаль, в которую теперь была завернута преемница того маленького крепыша, чей крик и топот явственно доносился сверху.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы сопутствовали нам в нашей предвыборной поездке, Артур.

— В той, о которой вчера шла речь? Так вы от нее не отказались?

— Нет, я твердо решился ехать.

Тут Лоре послышался плач малютки, и она вышла из комнаты, метнув многозначительный взгляд на мужа, который уже успел обсудить с ней этот предмет и придерживался ее мнения.

Раз уж полковник коснулся этого вопроса, я рискнул осторожно высказать ему свои возражения. Мстительность, говорил я, недостойна такого благородного, искреннего, великодушного и честного всегда и во всем человека, как Томас Ньюком. Право же, у его племянника и без того дома скорбь и унижение. Не разумнее ли наказание Барнса предоставить времени, совести и высшему Судие правых и неправых? Ему лучше ведомы все причины и побуждения виновного, и он судит его своим судом. Ведь даже самые достойные из нас и себя-то не понимают, когда бывают во гневе, а тем более неспособны судить врага, возбудившего наше негодование. Собственную мелкую мстительность мы порой принимаем за возмущенную добродетель и справедливый протест против зла. Но полковник не внял тем призывам к снисхождению, которое мне поручила внушить ему одна добрая христианка.

— Предоставить наказание его совести?! — вскричал он со смехом. — Да она заговорит в этом подлеце, только если его привяжут к задку повозки и отстегают кнутом. Времени? Что вы! Этого мерзавца надо покарать — иначе он год от году будет становиться все хуже. Сдается мне, сэр, — и он глянул на меня из-под насупленных бровей, — что и вас испортило это общение со светом, где царят пороки, бездушие и суетность. Вы хотите жить в мире и с нами и с нашими врагами, Пенденнис. Это невозможно. Кто не с нами — тот наш противник. Я сильно опасаюсь, сэр, что вас настроили женщины, вы понимаете, кого я имею в виду! Не будем больше говорить об этом, ибо я не хочу, чтобы между моим сыном и другом его юности произошла ссора.