Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

Самую большую злобу у солдат почему-то вызвал Планк — его объявили главным врагом солдат и на месте приговорили к смертной казни. Уже были обнажены мечи, но Планка спасла находчивость: он бросился к орлоносцу Первого легиона и обня святыню руками. Орлоносец Кальпурний, таким образом, был вынужден защищать Мунация Планка, и так как был мужчина сильный и решительный, то несколькими взмахами меча разогнал нападавших. После этого перепуганные сенаторы под защитой Кальпурния добрались до дома Германика, где и укрылись до утра. Кальпурний же проводил их и ушел обратно к своим ребятам, чтобы те снова не принялись искать орла у главнокомандующего в доме.

Утром Германик, взяв с собой Планка, пошел в расположение Первого и Двадцатого и там взобрался на трибунал, приказав трубачу играть общий сбор. Он понимал, что теперь бессмысленно обращаться к солдатам с напоминаниями о дисциплине и чести, но было необходимо сказать им хоть что-нибудь, чтобы пробудить в них ощущение того, что он — их командир, а они — его подчиненные. На зов трубы Первый и Двадцатый, против его ожиданий, опять собрались довольно быстро.

Собравшимся и построившимся солдатам Германик сказал, что в их ночном безумии он видит злую волю какого-то бога, которого они, наверное, ненароком оскорбили. Потом он объяснил, что истинная цель сенатской делегации была в том, чтобы удостовериться в верности легионов новому императору — такова обычная законная процедура и такова была воля сената и всего римского народа. Но что же произошло ночью, спросил Германик. Посланники Рима чудом не погибли! И где? В лагере у своих же солдат! Какой позор могла их смерть навлечь на все войско и на него, Германика! Позор, равного которому не бывало со дня основания Рима! Он решил, сказал Германик, что дальше оставаться здесь сенатским посланникам опасно. Он отправляет их обратно в Рим под усиленной охраной! Что и было сделано тотчас же.

Когда Мунаций Планк и остальные сенаторы уехали и Германик закрылся у себя в резиденции, к нему подступили приближенные с требованием послать наконец за легионами Гая Силия. Или хотя бы отправить Агриппину с другими женщинами и детьми куда-нибудь подальше, например — в Галлию, к тренерам. Там они, по крайней мере, будут в безопасности.

Против помощи Гая Силия Германик решительно возражал, а насчет Агриппины был согласен. Самое трудное оказалось — уговорить ее саму. Она ни за что не желала оставлять мужа. Лучше ей погибнуть вместе с ним, говорила Агриппина, чем, трусливо укрывшись в Галлии, ожидать там печальных известий о его смерти.

Такое поведение Агриппины растрогало всех, кто был с Германиком. На общем фоне безумия и падения устоев она выглядела как богиня, пришедшая из древних легенд. С тем большей убедительностью ее продолжали уговаривать — и Германик, и все остальные. У всех на глазах блестели слезы. Пусть даже Германику и всему его окружению суждено погибнуть, говорили Агриппине, но если она останется в живых, то род Германика, его потомство не так оскудеет, ведь с ней маленький Калигула, который спасется, а также — ребенок, которого она носит в чреве. Рыдающая Агриппина с такими доводами вынуждена была согласиться, и все начали готовиться к отъезду. Вообще единственный, кто сохранял бодрость духа, был Калигула. Ему все происходящее, наверное, казалось даже забавным, и он гордо расхаживал между плачущими людьми в своем военном наряде (ему специально сшили форму по росту и сапожки и даже сделали маленький деревянный меч). Было решено переждать ночь, а едва рассветет — уходить.

И на рассвете, простившись с мужьями, женщины пешком вышли из города. У Германика не было возможности достать для них ни повозок, ни лошадей — всем имуществом распоряжались восставшие. Единственное, что смог обеспечить Германик, — это небольшой отряд охраны. Возглавлял охрану Кассий Херея.

Было очень рано и по осеннему времени сумрачно. Однако проходившую мимо лагеря колонну заметили несколько солдат — это были ветераны, которые не привыкли долго спать и поднялись чуть свет. Они окликнули проходящих: кто, мол, куда и зачем? Кассий Херея отвечал, что супруга главнокомандующего, чтобы спасти свою жизнь и жизнь маленького Калигулы, вынуждена бежать под защиту верных императору треверов. Едва начав разговаривать с солдатами, Кассий, сам не зная почему, потерял самообладание и пришел в такую ярость, что принялся на них орать, потрясая мечом. Он кричал, что они — не солдаты славной римской армии, а простые разбойники, хуже разбойников, потому что те хотя бы своих не предают.

— Я еще вернусь сюда! — кричал Кассий. — Я только провожу жену и сына Германика до безопасного места и вернусь! Мерзавцы! Я буду выпускать из вас кишки, пока не погибну, хотя бы мне пришлось с вами драться одному!

Он тут же и собрался драться с ними, потому что человек десять бросилось к колонне женщин. Некоторые из слушавших речь Кассия солдат побежали в лагерь. Но не успел Кассий подумать, что своей глупой яростью погубил драгоценные жизни Агриппины и Калигулы, как подбежавшие к ним солдаты один за другим попадали на колени и, плача (как умеют плакать только дети и солдаты), стали просить не покидать их, нё увозить их маленького любимца! Они раскаивались в содеянном и обещали, что найдут виновных и накажут их.

Колонна остановилась. Перепуганные женщины (все были перепуганы, кроме Агриппины, смотрящей на солдат с презрением, и Калигулы, весело размахивающего деревянным мечом) сбились в кучу, окруженные охраной. В это время из лагеря побежали толпы солдат — весть о том, что Калигулу увозят от опасности, исходящей от них, любивших его, потрясла всех. Окружив женщин, солдаты в голос рыдали, умоляли их не пугаться и каялись в своем былом безумии. Шум поднялся такой силы, что достиг резиденции Германика, который немедленно прибежал со своими друзьями — бледный, ожидающий, что найдет своих жену и сына уже мертвыми.

Увидев главнокомандующего, солдаты обратили свои мольбы к нему. Но он уже понял, что происходит, и ни на одно обращение к себе не откликнулся — встал, сложив руки на груди и упорно смотрел в землю перед собой.

Тут догадались, что нужно делать: сразу всем скопом бросились в лагерь, и через минуту там началось построение — запели рожки, зазвучали отрывистые команды центурионов. Отправив пока Агриппину с остальными обратно, Германик прошел в лагерь и взобрался на трибунал перед застывшим строем.

— Мои жена и сын мне не дороже отца и государства, — начал Германик свою речь. — Императора Тиберия защитит собственное величие, Римскую империю защитят другие войска, которых у нее достаточно. И я бы не стал защищать своих жену и сына только ради того, чтобы спасти их. Я бы с готовностью принес их обоих в жертву, если бы это было необходимо. Но теперь я отсылаю их в Галлию, подальше от вас, безумцы, — чтобы ваша преступная злоба утолилась одной моей кровью! И убийство правнука Августа, убийство его внучки и невестки императора Тиберия не усугубили бы вашей вины, и без того не имеющей меры!