Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

Солдаты, вопреки опасениям Цецины и всех, кто находился рядом с ним, словно забыли о своих командирах. Они не приближались к северной части лагеря. Установив некоторое подобие порядка (они все-таки помнили о том, что находятся посреди германских племен, и догадались выставить усиленные караулы), солдаты занялись грабежом складов, и так как здесь же находилась военная добыча (еще не отправленная в Рим), то принялись делить и ее — согласно боевым заслугам каждого. Этот дележ и отнимал у них все время, потому что в отсутствие командиров определить, кто был в сражениях более храбрым, а кто — менее, почти невозможно. Добыча раздавалась, потом с дракой отнималась обратно, сваливалась в кучу, и снова шел спор о том, кому что полагается получить, если по-честному.

Так продолжалось около пяти дней. На пятый день с западной стороны донеслись звуки труб. И вскоре весь лагерь охватило возбуждение — караульные сообщили, что приближается со своим отрядом Германик.

Тут же была составлена депутация из представителей всех когорт и самых деятельных участников восстания. Впрочем, можно было ее и не составлять — когда депутаты вышли из ворот лагеря, все войско вышло вслед за ними, чтобы встретить своего главнокомандующего. Увидев его, гордо шагающего впереди колонны (она двигалась по всей форме, ровным строем и с поднятым знаменем), многие бунтовщики потупили глаза. Одним своим видом Германик показал им, кем они были раньше и кем стали теперь. Сам же он, не замечая никого, не отзываясь ни на приветственные возгласы, ни на вопросы, проследовал с такой же невозмутимой когортой внутрь лагеря. Толпа потянулась за ним.

В лагере его окружили со всех сторон. Оправдываясь перед Германиком, которого уважали и с которым связывали свои большие надежды, солдаты кричали ему, что его жена и сын в безопасности и пусть Германик их выслушает, и они выскажут ему все, что накипело.

Германик, однако, отказался их выслушивать, пока они не построятся вокруг трибунала, откуда он будет с ними разговаривать. Он крикнул им, что привык говорить с военными, а не с рыночной толпой, которую перед собой видит. Солдатам ничего не оставалось, как разбираться по центуриям и манипулам и выстраиваться так, как приказал Германик.

Сам он взобрался на трибунал и стоял, ожидая, когда построение будет закончено и установится тишина. Для этого понадобилось, как ни странно, совсем немного времени — начав выполнять команду, солдаты уже действовали по привычке быстро и слаженно, да к тому же им и самим хотелось побыстрее услышать, что скажет Германик.

Он начал свою речь с прославления Августа. Напомнил о величии созданного им государства и о том горе, что поразило всю Италию и все провинции. Потом перешел к военным подвигам Тиберия, о победах, которые тот одержал, командуя вот этими самыми легионами, что выстроились сейчас возле священного трибунала. И наконец, стал говорил о том, с каким единодушием народ избрал Тиберия императором, с какой готовностью ему присягнула Галлия и другие провинции тоже. «Повсюду, — сказал Германик, — царит спокойствие и единение, вся империя приветствует нового властителя и готова ему служить верно и преданно, как служила Августу». Эти слова Германика были выслушаны войском в полном молчании.

Но затем он перешел к событиям последних дней. Как они могли, спрашивал Германик, забыть о воинской дисциплине и выдержке? Как посмели поднять руку на командиров? Где находятся тела убитых центурионов? Где войсковые трибуны и старшие офицеры?

Тут как раз к трибуналу, пробравшись сквозь плотные ряды сомкнутого строя, подошла группа старших командиров во главе с Авлом Цециной. Узнав о том, что Германик в лагере и даже сумел каким-то образом управиться с солдатами, они поспешили присоединиться к своему главнокомандующему. И их появление стало как искра, упавшая в ворох сухой соломы, — солдаты вновь подняли крик и, сломав строй, окружили трибунал. Со всех сторон Германику показывались рубцы на теле, язвы, разевались рты, в которых не осталось зубов. Жалобы сыпались сотнями: на скудное жалованье, на тяжесть работ, на то, что приходится давать взятки центурионам, чтобы получить законный отпуск или освобождение по болезни. Они давно забыли, что такое покой, хорошая пища, здоровый сон в достаточном количестве. И громче всех шумели ветераны, кричавшие, что они давно переслужили свой срок, но их и не думают увольнять — на них экономят выходное пособие! Не для того они шли когда-то — многие и тридцать лет назад — в армию, чтобы, отдав отечеству все здоровье и силы, сдохнуть здесь, в германских болотах, как паршивые собаки! А началось это, кричали ветераны, как раз при Тиберии, который перестал их увольнять со службы, лишь переводил в вексилларии, давая ветеранам другое название, но и только. На них казна сберегла много денег, а что они получили после смерти Августа?

И разумеется, дошло до того, что самые отчаянные принялись вопить: «Германика в императоры! Германик — наш император!» Этот клич мгновенно подхватило все войско. «Веди нас на Рим! — кричали Германику, — Долой Тиберия!»

Такого Германик не мог вынести. Он почувствовал, что, даже только находясь рядом с этими людьми, сам становился государственным изменником. И он испортил все дело. Соскочив с трибунала, он кинулся прочь, увлекая за собой старших офицеров.

Ему не дали уйти — преградили путь. Обнажив мечи, солдаты требовали, чтобы Германик вернулся на трибунал и продолжил с ними разговор, и не просто продолжил, а пообещал, что поведет войско на Рим.

Тогда Германик сам вытащил из ножен меч и, приставив лезвие к груди, закричал, что покончит с собой, если ему и сопровождающим не дадут дорогу. Вид его был таким решительным, что большинство солдат стали вкладывать оружие в ножны и понемногу расступаться. Но тут один из зачинщиков бунта, некий Калузидий — из бывших завсегдатаев римских театров, где за мелкие деньги освистывал или награждал аплодисментами актеров по чьей-нибудь просьбе, — рассмеялся и, протягивая Германику свой меч, крикнул:

— Германик, возьми мой! У тебя не такой острый!

Все вокруг опешили от такой наглости. Бунт бунтом, но есть священные вещи, на которые посягать, а тем более глумиться над ними, не следует. На Калузидия набросились, а приближенные Германика, пользуясь возникшей заминкой, быстро увели его отсюда в северный конец лагеря. Там он увиделся с Агриппиной и сыном, удостоверившись, что они живы и здоровы.

Германик был уверен, что солдаты на некоторое время оставят их в покое — будут стараться справиться со смущением (он знал своих солдат) и раздумывать о том, что делать дальше. Проведя короткое совещание с легатом и старшими офицерами, которые наперебой советовали ему ночью вместе с женщинами и детьми покинуть лагерь и двигаться к Верхнему войску, Германик отказался от этого. Даже ради спасения Агриппины и сына он не бросит лагеря, пока не найдет способа погасить бунт своими силами, не прибегая к легионам Гая Силия. Не хватало римскому войску междоусобного сражения! Германик придумал выход, который, как ему казалось, поможет бескровно разрешить проблему.