Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

Кампания же по раскрытию государственного заговора — если бы народ увидел, что расправа творится над теми, кто был близок к Германику и сочувствовал его семье, — могла вызвать новый всплеск народных волнений. А это было Тиберию совершенно ни к чему, так как он еще не мог полностью положиться на гвардию, хотя Сеян и уверял его в преданности своих гвардейцев.

Можно было разрубить узел одним ударом, расправившись с самой Агриппиной, — для этого были все возможности. Нашлись бы свидетели, которые подтвердили бы, что Агриппина отравила своего мужа по причине, скажем, ревности или, к примеру, как та легендарная греческая мать, после победы своих сыновей на Олимпийских играх попросившая у богов для них смерти, потому что они достигли самого большого успеха и дальнейшая жизнь была бы для них наполнена лишь печальными воспоминаниями о былом величии. Может быть, и для Агриппины казалось предпочтительнее жить вдовой великого героя, чем женой провинциального чиновника, пусть и наделенного большой властью? Но Тиберий пока не мог поднять на невестку руку, он всего лишь не разрешал ей с собой видеться.

Агриппина была защищена, и весьма надежно.

Когда она, похоронив Германика, немного справилась с горем и обрела способность оценивать свое положение, то поняла, что Тиберий ее убьет, и убьет с удовольствием, — как и предсказывал ей покойный муж. Она принялась осматриваться в поисках поддержки — и тут неожиданно получила ее там, где никак не ожидала получить. Ливия вдруг одарила Агриппину своим покровительством, зазывала к себе во дворец, сама часто наносила ей визиты и вместе с Агриппиной печалилась о смерти Германика — да так непритворно, что «ее дорогой внученьке» уже самой хотелось рассеять подозрения, которые жгли ей душу. Полностью, конечно, Агриппина от подозрений не освободилась, но, как женщина умная, рассудила: дружба с Ливией сделает ее жизнь безопасной. И не ошиблась. Измученная страхами, Агриппина была по-своему благодарна Ливии, а та день ото дня становилась все ласковее Она предложила взять на воспитание Калигулу, избалованного ребенка, с которым Агриппина уже не в силах была как следует управляться.

— У меня ему будет не так просто шалить, как в твоем доме, милая внученька, — сказала Ливия. — Уж я умею обращаться с детьми, поверь мне. Ведь я воспитывала и Германика тоже. А кроме того, Калигула — такой постреленок! — скрасит мою скучную старушечью жизнь. Ведь мне правда скучно — мой сын больше не допускает меня до государственных дел, хотя Август и мне тоже завещал управление империей.

(Дело было в том, что Тиберий просил сенат освободить Ливию от участия во всех делах «по причине преклонного возраста и слабого здоровья», заодно отклонив в очередной раз предлагаемый для нее сенатом титул матери отечества. И Ливия, чувствуя, что ее, в недавнем прошлом почти единоличную правительницу Рима, скоро вообще задвинут на задний план и забудут, ничем не наградив ее огромных заслуг, начала собирать вокруг себя людей, чья неприязнь к Тиберию не вызывала сомнений. Или таких, в ком эту неприязнь можно было легко разжечь. Получалось что-то вроде партии, и Агриппина была для Ливии просто находкой.)

А еще Тиберий не трогал невестку по ему одному известной, глубоко личной причине. Дело было в том, что Агриппина нашла преданную и заботливую подругу в своей тетке Випсании, которая была дочерью Марка Агриппы от первого брака. Випсания, бывшая замужем за Азинием Галлом, всегда испытывала к племяннице симпатию, и не только к ней, но и к другим отпрыскам рода Юлиев — Клавдиев: Гаю, Луцию, Постуму, Германику, к обеим несчастным Юлиям. Но она была удалена от императорского семейства после развода с Тиберием, лишена права общаться даже с сыном, Друзом Младшим, и любила Агриппину, так сказать, издалека. Сейчас же открыто предложила ей дружбу и помощь — и Агриппина с удовольствием приняла это предложение. А для Тиберия Випсания все еще оставалась самым дорогим существом на свете — никто бы не поверил, даже если бы Тиберий сам об этом сказал, — но это было так. Уголок его души, в котором до сих пор жил образ Випсании, был как бы чистым родником посреди грязного болота, и ничто не могло замутить этот родник — даже слухи о том, что настоящим отцом Друза Младшего был Азиний Галл. Галла Тиберий, конечно, ненавидел, но вот Випсанию не мог забыть и любил.

Так что Агриппина, находясь под защитой доброго отношения Випсании, получала неприкосновенность даже более надежную, чем ей могло дать покровительство Ливии.

Но это — Агриппина. А вот ее сторонники — те, разумеется, такой неприкосновенностью не обладали. Тиберий с Сеяном, понимая, что уничтожать их все равно придется, решили начать с пробного удара по самому, пожалуй, известному и влиятельному из приверженцев Агриппины — полководцу Гаю Силию.

Силий был соратником Германика, когда-то командовал Верхним войском на Рейне во время мятежа, и не позволил своим легионам присоединиться к бунтующему Нижнему войску. После этого он вместе с Германиком сражался против Арминия, нанес германцам несколько сокрушительных поражений. И ему был бы присужден триумф, если бы еще Август не издал указ, по которому этой чести могли быть удостоены лишь члены императорской фамилии. Но зато Силий несколько раз получал триумфальные украшения, что тоже было весьма почетно.

Выбор Тиберия пал на него потому, что Силий в беседе со знакомыми сказал, что если бы не его решительные действия на Рейне, то Верхнее войско соединилось бы с Нижним, вся эта громада, состоящая из голодных и озлобленных людей (прекрасно владеющих оружием) пошла бы на Рим, и у Тиберия сейчас не было бы императорской власти. Это, собственно говоря, была чистая правда, и Силий знал, что все это понимают, поэтому и не осторожничал. Да и сказано было не от злости, а скорее из обычного бахвальства пожилого воина за чашей доброго вина. Но кто-то донес Сеяну, тот прибежал, дрожа от радости, к Тиберию — и Тиберий пришел в бешенство. Мятеж на Рейне — это была его незаживающая болячка. Ведь сенат и народ тогда требовали от Тиберия, чтобы он лично отправился на Рейн — а он поручал столь важное дело Германику. И Германика до сих пор называли спасителем Тиберия и государства.

Итак, причина была. Нашелся и повод для конкретного обвинения. Незадолго до этого Силий, командуя все теми же легионами, подавил восстание в Галлии, при этом получилось так, что его солдаты вместе с имуществом восставших грабили и имущество добропорядочных граждан. И Силий, противодействуя грабежам, организовал специальные отряды, которые разгоняли грабителей. А поскольку сражаться приходилось со своими, то за это отрядам полагалась дополнительная плата. Государство денег не выделило, и Силий платил из собственного кармана. Его привлекли к суду и обвинили в государственной измене. Военачальник, подкупающий своих солдат, — ну разве не подозрительно? (При этом забывалось, что Пизон, например, от таких обвинений отвертелся с легкостью и едва ли не в заслугу себе их обратил.)