Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

К слову сказать, родной брат Тиберия, Друз Клавдий Нерон, начавший свою военную карьеру несколько позже, ибо был младше, представлял совсем другой тип военачальника. Он-то как раз и был тем, кого солдаты называют родным отцом. От природы незлобивый, незаносчивый, всегда расположенный к шутке и доброй беседе, он не насаждал в своих легионах слишком жесткой дисциплины. Он даже предлагал солдатам самим наказывать провинившихся — воров или трусов. В лагере Друза чаще звучали песни, чем стоны и вопли наказываемых. За доброжелательность и доверие солдаты платили Друзу особой солдатской восторженной любовью, той, что поднимает воинский дух, лишает страха перед врагом и сплачивает в тысячу раз крепче, чем лоза и плеть центуриона. И если братьям, Тиберию и Друзу, доводилось воевать по соседству, Друз нередко позволял себе навестить брата, которого любил. Для солдат Тиберия в такие дни наступал праздник: бессмысленные работы прекращались, наказания не применялись, рацион улучшался. Младший брат каким-то образом умел смягчать жестокий нрав Тиберия — Друз был одним из немногих, способных на это. Может быть, потому, что просто окружал родного брата родственной любовью, не скованной ни служебным положением, ни карьерной завистью, ни брезгливым презрением к его недостаткам. Приезды Друза и для Тиберия были своего рода праздниками, но время быстро пролетало, Друз уезжал к своим войскам, Тиберий оставался один на один со своей жизнью — и в его лагере все начинало идти по-прежнему.

Двадцати с небольшим лет женившись на Випсании, Тиберий обрел еще одного родного человека. Его характер изменился к лучшему, это сразу было замечено всеми. Он, конечно, оставался для подчиненных все тем же строгим начальником, но все же стал обнаруживать больше человеческих черт: перестал грозить децимациями (как это часто делал в профилактических целях), позволил некоторые послабления в повседневной солдатской жизни — работы стали вестись в основном полезные (необходимые в лагерных условиях), было выделено некоторое время — час до отхода ко сну — для личных дел: общения с земляками, игры в кости (на деньги все же запрещалось), праздник разговоров возле костра и тому подобного. Тиберий стал чаще отлучаться, если не велось активных боевых действий, — урывал время, чтобы лишний раз повидаться с молодой женой, хотя, как говорили, Август и Ливия строго отчитывали его за такие отлучки.

Во время его отсутствия солдатам жилось еще немного полегче — офицеры, от центуриона до легата, тоже были людьми и старались отдохнуть, когда отсутствовал их строгий командующий. Паннонская кампания, по общим оценкам, была для расположенных там легионов самой приятной из тех, что проводились под началом Тиберия. В этой войне он впервые стал практиковать особый вид поощрения — самый желанный для любого воина: занятый город (если случалось занять город) отдавался на два дня в полное распоряжение солдат. Запрещались лишь насилие над женщинами и убийства ради развлечения. За это на Тиберия были не в обиде: довольным солдатам убивать никого уже не хотелось, да и времени не было (долгий и основательный грабеж — дело затяжное), а что касается женщин, то зачем доблестному римскому солдату кого-то насиловать, если любая баба с радостью пустит его под свое одеяло? Тут, бывает, гляди, чтобы тебя самого не изнасиловали дикарки, жадные до неведомых им утонченных римских способов любви.

После очередного отсутствия Тиберия, продолжавшегося больше месяца, солдаты вдруг узнали, что их командующий в Риме, оказывается, заново женился. Бросил Випсанию, за здоровье которой все они неустанно молились, бросил маленького сына, который был их воинским талисманом, — и породнился с Августом еще теснее, взяв за себя его (не в укор будет сказано памяти покойного Агриппы) шлюховатую дочурку, пышнотелую Юлию, вечную грезу сладострастных солдатских снов! Это было событие, заставившее о себе говорить гораздо больше, чем о предполагаемом наступлении далматов под предводительством будто бы самого Батона. Все — от последнего рядового до легата — понимали, что их командующий теперь, как ни крути, а второй человек в империи после Августа, если не считать этой всемирной суки Ливии.

Однако, прибыв к войскам, Тиберий не разрешил устраивать ему торжественную встречу, о чем известил, послав впереди себя вестового. Гарнизон построился, командир с трибунала произнес краткое приветствие — строго по регламенту, — и все были распущены по казармам. Как ни пытались встречающие по лицу Тиберия понять его личное отношение к перемене жизни, так и не смогли. Тиберий выглядел, как всегда, угрюмо-мрачно, и даже на сопровождавшую его Юлию это оказывало воздействие: она улыбалась, но не очень уверенно, словно чувствовала себя не хозяйкой в гарнизоне, а заложницей.

Все же одно нововведение было сделано: Тиберий распорядился поставить в лагере (для чего пришлось потесниться двум когортам) большой шатер для себя и жены. Действительно, не могла же Юлия обходиться без просторной супружеской кровати с приставной лесенкой, балдахином и множеством атласных подушек, которые придают даже самому заурядному акту супружеской любви налет некой восточной изысканности.

Шатер построили в кратчайший срок. Передвинутые на новое место когорты еще окапывали новые казармы дренажными канавами, а из нового «штаба» (как тут же прозвали его солдаты) по вечерам, после отбоя, стали доноситься те самые звуки, что в сердце истинного воина занимают второе место после лязга оружия и боевых криков в сражениях. Юлия оказалась именно такой страстной, как все и ожидали, и она не желала в угоду приличиям заглушать воплей своей страсти, чем в первое время сильно возбуждала Тиберия. В наряд по охране шатра главнокомандующего солдаты теперь шли с такой охотой, будто это была не служба, а нечто вроде поощрения.

Медовый месяц, однако, продолжался недолго. Однажды вместо любовных стонов голубки, перемежаемых рычанием вепря, охрана услышала нечто совсем другое.

— Ты не смеешь мне отказывать! Не смеешь! — Это кричала Юлия.

— Оставь меня в покое. Я устал и хочу спать, — отвечал ей медленный и равнодушный голос Тиберия.

— Милый, ну, милый, посмотри же на меня! Я сняла все-все, специально для тебя. Для нас обоих. — Юлия явно старалась придать побольше нежности своим словам.

— Погаси светильник. Мне режет глаза, — бесстрастно сказал Тиберий, — А твои пышные прелести побереги для другого раза. Сегодня я хочу спать.

После этого солдатам удалось расслышать лишь несколько сдавленных всхлипов. Главнокомандующий плакать не мог по определению, а значит — это плакала отвергнутая Юлия. Охране оставалось лишь недоуменно переглядываться и пожимать плечами.