Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

А он как раз придумал новый вид пытки. Ничего не подозревавшим арестованным, которых поместили в подсобном хозяйстве одной из вилл, давали вволю пить хорошего вина. Вино это имело одно свойство — оно не утоляло, а подхлестывало жажду. Но его было много — и арестованные пили. Пока Тиберий не отправил с острова Агриппину и не занялся ими.

Утром их вытащили из помещения, где они мирно спали после ночного обильного возлияния, и с каждым проделали одну и ту же процедуру: перевязали половые органы бараньими жилами, специально плохо высушенными — чтоб на солнце они сохли и, сокращаясь, перетягивали выводящие органы пытаемых еще туже. И каждого привязали к столбу — их было вкопано на площадке перед обрывом как раз по числу казнимых. Тиберий расположился перед ними с комфортом — он возлег к столу под навесом, дающим прохладную тень, пил вино и ел устриц. Часто вставал и справлял малую нужду — чтобы они видели.

Узники принялись орать от невыносимой боли: скопившаяся внутри жидкость разрывала им мочевые пузыри, а стягивающиеся перевязки словно ножами резали нежную плоть.

Тиберий морщился от их криков. Наконец встал и обратился к преступникам:

— Каждый из вас может облегчить свою участь. Только дайте знак — и вас развяжут, перебьют ноги и руки и сбросят в море, вот отсюда.

Он показал рукой на обрыв.

— Там вас уже ждут, господа. Если кому-то из вас повезет и он не утонет сразу, то люди в лодках дубинками разобьют ему голову. Решайтесь — или умрете прямо на столбах. А это может случиться не скоро. Человеческий пузырь, господа, способен растягиваться прямо-таки до невероятных размеров. Даже больше лошадиной головы! А вас ведь еще станут поить насильно. Ну кто решится первым?

Но они не могли. Жажда жизни пока была сильнее боли. Крики затихли — чтобы император невзначай не принял стон за согласие умереть под обрывом.

Потом один из казнимых потерял сознание. Его сняли со столба, подтащили к обрыву, облили холодной водой, чтобы привести в чувство. Всем остальным было хорошо видно — и они, казалось, на несколько минут забыли о своих мучениях, жадно глядя на участь первого казнимого и пытаясь примерить к ней свою собственную участь.

Тому несчастному была оказана неожиданная милость, сделавшая его в глазах товарищей едва ли не счастливчиком. Один из солдат нагнулся над ним — и взмахом ножа, особенно не прицеливаясь, перерезал бараньи жилы. Впрочем, облегчения тот явно не ощутил — хлынувшая моча, окрашенная кровью, доставляла ему сильную боль. Он не кричал, только сучил ногами. По знаку Тиберия солдаты терпеливо ждали, пока вся жидкость не вытечет — это должно было, как рассчитывал Тиберий, оказать на привязанных к столбам психологическое воздействие.

Потом несколько коротких и хрустких ударов железным прутом по ногам и рукам — от них бедняга сразу потерял сознание и больше не шевелился, и его безжизненное тело, немного покачавшись на руках солдат, исчезло за кромкой обрыва.

После этого остальные уже не колебались.

— Убей меня скорее, цезарь! — кричал один.

— Нет! Сначала меня! Я больше не могу терпеть! — просил другой.

Тиберий ухмылялся. Он так и хотел — чтобы казнимые измучились настолько, что страшная смерть, которой один из них уже отдался, стала казаться им желанной, словно глоток воды посреди горячей пустыни.

Когда был убит последний, солнце начало склоняться к горизонту. Тиберий чувствовал себя хорошо отдохнувшим и остаток дня посвятил развлечениям. Столбы выкапывать запретил, хотя они и портили вид. В Риме было еще много врагов.

С этого дня казни на острове стали неотъемлемой частью распорядка дня. Арестованных привозили на специально оборудованных судах, по нескольку дней выдерживали в помещениях, предназначенных скорее для скотины, чем для людей, и потом казнили. И не только перевязыванием половых органов. Тиберий придумывал новые казни и даже объявил награду в сто золотых тому, кто выдумает что-нибудь особенное. Преступникам заливали глотки кипящей жидкостью — маслом, вином, один раз даже — свинцом. Их растягивали за руки и за ноги и оставляли на солнце, если день выдавался жаркий. Их усаживали на расщепленные пни деревьев — такой пень убивал человека долго, а использовать его можно было бесконечно.

Полянка над обрывом обрела вполне зловещий вид — трава на ней была вытоптана солдатскими сапогами и побурела от крови казнимых. А Сеян все присылал и присылал новых. Уже около тысячи преступников было казнено на Капри, а они все не кончались, и это при том, что Сеян в Риме тоже каждый день устраивал казни.

Тиберию он присылал злодеев, так сказать, отборных — мужчин в цветущем возрасте. Себе же оставлял стариков и женщин, девочек и мальчиков, не достигших совершеннолетия. Да что там! Приходилось рубить головы (в Риме не развлечешься придумыванием новых казней — нужно казнить традиционно) даже грудным младенцам! Истреблялись целые роды, замешанные в преступных связях с Агриппиной, а такие бунтарские роды, как правило, весьма плодовиты, и младенцы находились всегда.

Много времени прошло, прежде чем Сеян мог доложить Тиберию: партия заговорщиков полностью истреблена и в империи восстановлен порядок.

К этому моменту уже умерла сама Агриппина — на Пандатерии она отказалась принимать пищу и даже воду. Ее пытались кормить насильно, но ничего из этого не вышло. Сбросив тело Агриппины в море, охрана благополучно вернулась в Рим.

О смерти матери сообщили Нерону, наверное, даже раньше, чем императору. Впрочем, так он и приказывал. Измученный издевательствами и побоями германских стражников, Нерон не смог перенести горя. Он очень любил мать. Ночью он сумел перегрызть на обеих руках вены — и к утру умер.

Непонятная история произошла с Друзом. За общей суетой про него, запертого во дворцовой кладовой, пустой, разумеется, как-то забыли. Больше того: слуги и охрана (неизвестно как оказавшаяся возле его дверей: ведь домашний арест — это еще не заключение) то ли были подобраны из людей, не знавших Друза в лицо, то ли превратно истолковали свои обязанности — только они не давали Друзу совсем никакой еды, кроме ежедневной порции — чашки, на дне которой плескалось немного водички, слегка подкрашенной вином. И как Друз ни просил их сообщить кому-нибудь о своем положении — ведь о нем, наверное, просто забыли, — они лишь смеялись в ответ и плевали в дверной глазок, через который он с ними разговаривал.

Когда же о Друзе вспомнили, уже было поздно. Он давно умер и даже успел разложиться. Все горло его было забито соломой, вытащенной из матраца, ею Друз, очевидно, начал питаться, уже потеряв рассудок. Как бы желая сгладить неловкость, которая вышла с арестом Друза, Тиберий позволил устроить ему вполне приличные похороны.