Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 1

Потом они притянули к себе столик, чтоб можно было опереться локтем, и принялись в полном согласии толковать, как о латинских сочинениях, так и о том, что передается из уст в уста.

— Если б святой Лука и прочие святые евангелисты передали кому-нибудь хоть частицу евоего искусства, — заключил Космас, — можно бы выпавшее из списков вложить обратно в гнездо. Можно б было все это полегоньку переловить, как ловят перепелов.

— Иной раз кажется: стоит только руку протянуть, — ответил Шебирь и умолк, глубоко задумавшись.

В таких разговорах и так дружно Космас провел со своим другом три дня. В подходящую минуту он отдал ему листы сазавского монаха. Выслушав рассказы безобразного слуги и хорошенько запомнив его сообщения (особенно все, что относилось к истреблению рода Вршовцев), он сказал ему в виде благодарности:

— Теперь, когда я досконально узнал, что ты получил увечья вовсе не в какой-то корчме, а на палаческой службе, ты стал мне еще противней, чем прежде. У-у, ткнуться мордой в плаху!

— Не надо! Не надо, милый! — воскликнул Шебирь, так как события, случившиеся при прежнем князе, были яблоком раздора для обоих приятелей и бередили их старые раны.

— Нет, нет, — сказал Космас, — тяжбы, ссоры, свары и все такое в этом роде очищают мне кровь. Видеть не могу человека, который в бешенстве дергает себя за усы, а ни словечком за живое не заденет…

— Вон оно что, — возразил Шебирь. — Так ты и сюда приехал, чтоб повздорить?

— Отчасти, — ответил Космас, и они расстались. Но это не все, так как самое важное осталось невысказанным.

Кем? Шебирем? Или Космасом?

Обоими! Они не упоминали о нем прямо, — во-первых, потому что это скрытая и нежная тайна, которая плохо переносит дневной свет и о которой не говорят. Слова пригодны для событий, а то, что проходило в мыслях двух друзей, было воздыханье, некий поток чувств и поток воли, который подымает один предмет и ставит его на место другого, и делает его великим, а другой уменьшает так, чтоб отдать должное связному замыслу, а равно — чтоб замысел этот отчетливо выступал в ряде слов. Это напоминало отчасти игру, отчасти мудрость, отчасти дурачество, еще — шутки и мучение. Ни Космас, ни Шебирь не могли ничего выразить коротко одной фразой, но им казалось, что где-то внутри их существа находится веретено слов или бесконечной речи, способной охватить все, что достойно любви, и багровеет страстями, и рдеет чувством, и возвышает деянье. Им казалось, что мир повествует, а они — уста этого мира. Им казалось, что былое переливается в новое время, казалось, что деянья князей можно нанизывать на нить повествования, казалось, что слово помогает дереву расцвесть и встать во всем своем великолепии.

Все это и еще многое проходило в их мыслях.

И они взглядывали друг на друга в минуты молчанья и отвечали друг другу пожатьем руки и вслед за тем взрывом веселья. Им было каждому семьдесят лет. Они напоминали двух влюбленных, — порыв и неустанная бодрость делали их молодыми.

Когда Шебирев слуга держал стремя Космасовой кобылы и каноник Святовитского капитула уже оперся ему на плечо, чтоб легче вскочить в седло, Шебирь подошел к нему и промолвил:

— Мне легче продеть ногу в игольное ушко, легче перепрыгнуть через коня туда и обратно, чем написать одну страничку!

— Ах, друг мой, — ответил Космас, — я не умею ни первого, ни второго. А последнее мне тоже не дается, так что приходится каждый раз пробовать снова и снова.

Тут он отстранил осклабившегося слугу и в последний раз обнял пробста Мельницкого костела.

И уехал со стесненным сердцем, так как дух и мысли его менялись от дуновенья ветра.

А Шебирь вернулся к своим спискам. Перевертывая страницы, он думал о Космасе. Видел в воображении прежние места. Вспоминал льежскую школу, магистра Франка и двух школяров, бродивших по цветущим лугам, беседуя о хронике, которую они обязательно когда-нибудь напишут.

Летом, которое, согласно естественному кругообороту, пришло на смену дождливой весне 1116 года, нагрянула страшная засуха. Деревья стояли бурые, травы пожелтели, родники все как есть высохли; реки в седых руслах еле тащились среди камней и потрескавшихся топей. С наступлением жары и зноя туго пришлось нищим старикам. Есть нечего, голод одолел их, а Космас в эту лютую пору закрыл перед ними двери своего жилища, так как пани Божетеха хворала.

Уже не слышалось ее смеха, не хохотала, не язвила супруга, была тихая, смирная.

— Я причинила довольно неприятностей, — говорила она, — и часто подавала тебе повод для гнева. Богу, который будет скоро судить меня, известно, что я делала это не по злому умыслу, а потому, что у меня непоседливый язык, и я любила, чтобы колеса вертелись и чтоб наши трещотки трещали вовсю. Но кто, кроме Всевышнего, может знать, что я никогда не злобилась?

— Бедная, — отвечал Космас, — у тебя всегда язык отточен, и ты готова спорить! Ха-ха-ха! Но меня на это не возьмешь. Я-то знаю, что ты — добрая, только бранчливая, да задиристая, да колючая, как целое семейство ежей! Честное слово, мне с тобой славно живется и, Бог даст, мы пройдем еще с тобой вместе порядочный кусок дороги, потому что, я вижу, болезнь твоя — только слово одно, а по существу, ты та же, что была. Покуда осел пьет и челюстью шевелит, нечего бояться, что подох. И женщина — то же самое.

— Друг мой, — возразила жена, — не принуждай себя к веселью. Поговорим хоть раз серьезно. Я знаю, тебя хлебом не корми, только дай пошутить, но вспомни, со сколькими людьми я тебя перессорила. Вспомни о магистре Бруно, человеке мирном и достойном любви!.. Потом приведи себе на память, как дурно, как жестоко я обращалась с твоими стариками. Посчитай, сколько раз указала я им на дверь. А почему? Только потому, что дура! Мне казалось, что россказни их совсем ни к чему… Воняют, кашляют, весь пол исщербят стоптанными каблуками своими, и всякий раз потом поймаешь дюжину блох. Ах, это было страшное мученье, и мученье это заслонило от меня божественную сторону их природы. Признаю, что нападала на них несправедливо, и прошу у тебя прощенья!

— С какой стати? — спросил Космас, всплеснув от удивления руками. — Я вчера взял палку и выгнал их взашей! Как, говорю, пани Божетеха плохо себя чувствует, а вы мне тут будете безобразия творить!

После этого наступила тишина, и Божетеха с трудом повернулась к стене.

Так мы друг друга не поймем, — сказала она, помолчав. — Тогда скажу тебе как на духу в чем дело: два дня тому назад взяла я одну из твоих писанин и отнесла ее (не скажу, чтоб это было мне легко) к магистру Бруно. „Магистр, говорю, отец милосердный, я тебе никогда не сделала никакого добра, но неужели ты отвергнешь мою просьбу?“ Он, понятно, сразу переменился, стал сама любезность. Я, встретив с его стороны такой добрый прием, попросила, чтоб он прочел твое сочинение. Это были страницы, где речь идет о приходе чехов в эту страну и дальше — о Кроке и Либуше. Я запомнила только несколько слов, но магистр сказал, что это вещь прекрасная, превосходная, и дважды поцеловал то место, где ты описываешь, как Либуша предвещала славное будущее Пражскому граду.