Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

— В митиленской казне, где же еще! Это, если можно так выразиться, взнос Питтака Мирсилу за право вхождения в его правительство.

Что бы ни было у меня на душе, после этих слов я захихикала.

— Понимаю, — сказал Антименид, — я тебя прекрасно понимаю! Этот старый плут до того мерзостен, что поневоле обхохочешься.

— Но Алиатту-то вряд ли будет до смеха! — сказала я.

— Именно так. Его посол уже направил Питтаку краткую ноту протеста. Обрати внимание, очень сдержанную: просто написано, что никому не нравится, когда подкупают другую сторону. Конечно, между строк было понятно все: Алиатт хотел получить назад свои две тысячи золотых и намекал на непредсказуемые последствия в случае отказа.

— А что же Питтак?

— Заявил оскорбленному послу следующее: «Передай своему владыке, пусть покушает на ночь луку и закусит свежим хлебом, авось соскочит дурь».

— Так и сказал: «Покушай на ночь луку»?!

Антименид хрюкнул в ответ.

— Ну ясно, ясно.

— А ведь неплохо сыграл, чертяка! Питтак сейчас нуждается в поднятии своего авторитета как никогда. Само небо послало ему способ добыть его задешево.

— Но ведь он играл с огнем. Разве не так?

— Скажешь тоже! Питтак прекрасно знал, что ему ничто не угрожает. Из-за такого пустяка Алиатт на рожон не полезет: у него на это хватит здравомыслия. Кроме того, через месяц-другой в Сарды [71] Сарды — столица Лидийского царства. прибудет, якобы совсем по другим делам, опытный посол из Митилены и сделает все, чтобы убедить Алиатта, что торговать с Питтаком ничуть не менее выгодно, чем с Советом Благородных. Алиатт будет рад уцепиться за любую соломинку, чтобы возместить свои две тысячи. Так что я полагаю, что убедить его не составит особого труда.

— Стало быть, Питтак все это предусмотрел заранее?

— Ни малейшего сомнения.

— Но ведь…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сафо. Что все это бесчестно, грубо и позорно. Что это конец добродетели и доброго правления. Согласен. И именно поэтому я продолжу борьбу. Он на мгновение замолк. Морщины и тени его преждевременно состарившегося лица, казалось, углубились. Он угрюмо произнес: — Пожалуй, все, что нам осталось, — умереть, сражаясь.

— Не надо думать об этом. Ты не должен.

— По-твоему, мне так хочется умирать? А думаешь, легко сознавать, что наши обычаи и верования, весь наш жизненный уклад оказались на грани гибели? — Он встал, крепко стиснув кулаки. — Когда я смотрю на Питтака, я представляю себе, — при этих словах он сглотнул слюну, — наш мир, каким он вскоре может стать. Это будет мир, где правит чистоган, а не честь. Где злато имеет больше силы, чем булат. Где клятвы даются лишь затем, чтобы тут же их нарушить. Это будет мир жирных ростовщиков, подлых торгашей и грубых проходимцев, лишенных тени благородства устремлений. Вот что в таком случае готовят нам боги? Этого ли я хочу?

— А ты веришь, что у нас есть возможность продолжать борьбу? Только честно.

Наши взгляды на мгновение встретились.

— Да, — сказал Антименид. — Есть.

— Этого достаточно.

Он кивнул и сказал:

— Твой мир тоже под угрозой. Ты права.

— Мой мир — твой мир, Антименид.

— Возможно. Это — и мир моего брата. Не правда ли? — Его голос окрасился иронией. Я вспыхнула. — Нельзя быть столь недоброй к Алкею. Особенно теперь. Он ведь тоже такой ранимый!

— Знаешь что, давай не обсуждать этот вопрос.

— Какой же ты порой кажешься черствой! Это — предупреждение тебе. Не допускай неосторожностей! Прошлой зимой я сказал тебе, что ты — страстная гарпия. Вот видишь, я оказался прав. — Он улыбнулся, чтобы это последнее замечание не так больно ужалило меня. — Алкей и в самом деле глубоко несчастен. Ему больше, чем любому из нас, требуется быть на виду в городе, в обществе. Он жутко запил. Почти ничего не пишет. Я знаю, не мне судить, но…

— Ты о чем-то хочешь меня попросить?

— Он же мой брат, — сказал Антименид. — И потому я в некотором роде отвечаю за него. Что там творится у него на душе — его личное дело, я это знаю. И все-таки… — Он перевел дыхание и сказал: — Перестань обижать его. Я только этого хочу от тебя, Сафо. Ты сама не знаешь, как ты способна обидеть. У тебя совершенно бессознательная, невинная жестокость, и оттого она ранит еще больней. Я не прошу, тебя помочь ему, хотя ты могла бы, и я сейчас даже не знаю, кто мог бы еще. Я прошу тебя только об одном: оставь его в покое.

— Хорошо. Давай больше не будем говорить об этом. Сделаю все, что смогу.

— Вот все, о чем я прошу.

— Так есть у нас возможность для борьбы?

— Да.

— Значит, мы должны жить с надеждой?

— Это наша последняя возможность, — сказал Антименид и смачно сплюнул на мраморный пол.

В одну прекрасную летнюю лунную ночь группа бунтовщиков-аристократов штурмом взяла цитадель Митилены. Они не подняли руку ни на Мирсила, ни на Питтака, но и недолго удерживали завоеванное. Горожане, которые, как думали мятежники, тысячами станут под их знамена свободы, оказались либо равнодушны, либо откровенно враждебны. К полудню нападавшие сами оказались осаждены в цитадели, где было мало воды и еще меньше продовольствия. К заходу солнца Мирсил предложил им сдаться на почетных условиях. Предложение было отвергнуто. Мирсил дал им ночь на размышление, а перед самым рассветом атаковал цитадель отборными войсками.

Кикис, брат Алкея, оказался пригвожденным копьем к дверям палаты, где ранее заседал Совет Благородных. Так он и провисел там несколько часов в мучительной,

медленной агонии, пока жизнь не оставила его, Фаний погиб, сражаясь плечом к плечу с лучшими воинами Пирры, но под конец был сражен и разрублен на куски кровожадным стражем, хотя Мирсил и просил сохранить ему жизнь. Голову его вывесили на городских воротах, а растерзанное тело отослали в Усадьбу трех ветров для погребения. Но Алкей, Антименид и еще дюжина бойцов предпочли сдаться. Мы, находясь в это время в Пирре, увидели отряд митиленских воинов, скачущих к нашему дому. Мы знали, что они скачут за нами. Городской Совет Пирры не высказал протеста: он просто не осмелился. Слишком много горожан Пирры погибло в рядах разбитых мятежников.

Так была упущена наша последняя возможность.

…Ничто не изменилось в нашем доме. Такое впечатление, будто я вовсе не покидала Митилены. Когда я переступила порог, завернутая в темно-синий дорожный плащ — я так боюсь холодных осенних ветров! — Сци-лакс отдал мне все тот же полупоклон, как всегда бывало после моей дневной прогулки. Аполлон поворочался, прокашлялся и снова свернулся калачиком — спать. Привратник и сторожевой пес составляли вместе нелепую, смешную пару; но в мое-то отсутствие что им было охранять? Я замешкалась, стоя в прихожей, словно бы ища чего-то. Дом был теплым и хорошо проветренным. В том конце, где располагалась кухня, я услышала голоса и почуяла — среди привычных запахов пчелиного воска, сухой липы и лаванды — тонкий, нежный аромат поспевающего на огне тушеного мяса, приправленного травами.