Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

— Я здесь, Сафо, — услышала я позади себя в дверях ясный, сладкий и немного печальный голос. — Я, как всегда, здесь.

— Не забывай меня, когда я буду от тебя вдалеке, — сказала я, повернувшись. Она стояла в дверях, одетая в черное траурное платье, выглядевшее особенно зловеще среди белизны коридора. Маленькое очаровательное создание — еще не женщина, но уже не ребенок — с уже наливающимися грудями, но все с теми же огромными серыми глазами, опрятно зачесанными темными, отливающими медью волосами, той же смуглой кожей и трогательной угловатостью движений, как и годы назад, когда мы впервые встретились.

— Я никогда не забуду тебя, — сказала она.

«Все, чего твое сердце более всего пожелает».

Я вздохнула, отряхнула грезы и сказала со смехом:

— Забудешь, вот увидишь.

И тут я заметила внезапную вспышку пророческой печали в глазах Исмены — такой, должно быть, была Кассандра в ранние годы в Трое [81] Кассандра в ранние годы в Трое — годы блаженного неведения. — Кассандра — дочь троянского царя Приама и Гекубы. Влюбленный в нее Аполлон наградил ее даром прорицания, но, отвергнутый Кассандрой, сделал так, чтобы ее вещим словам никто не верил. — годы блаженного неведения.

Тихие, безмятежные воды Саронического залива сверкают в солнечных лучах. Ветерка едва хватает на то, чтобы наполнить огромный латаный-перелатаный парус над нашими головами. Внизу потеют от тяжкого труда гребцы — весла мелькают в воздухе, точно ноги опрокинутого на спину жука. Воздух оживляется резкими ритмичными звуками — кожистый скрип уключин, монотонный писк флейты между канатами и лесом, хриплый, точно лай, голос человека, отсчитывающего ритм, медленные плески воды и злобное блеяние толпящихся на носу овец и коз. Для путешественника, садящегося на корабль ради прогулки, нос — самое лучшее место, а вот животные этого преимущества как-то недооценивают.

Я потягиваюсь, точно кошка, — как всегда, рада, что выхожу на вольный воздух из битком набитой женской каюты, где пахнет кислятиной и нет никакой возможности укрыться от посторонних глаз. Кроме того, мне доставляет радость сознание одной привилегии, которая есть только у меня. Арион, как самый уважаемый путник на борту коринфского корабля и, что важнее всего, как лицо, пользующееся благосклонностью самого Периандра, имеет доступ на капитанскую палубу. В его распоряжении — раскладные кресла, подушки, и здесь он сравнительно защищен от козлиной вони, равно как и от козлоподобных попутчиков. Коль скоро (как он сам хвастается) ему нравится жариться на солнце и он легко согласился быть моим попутчиком, я поймала его на слове и сделалась его спутницей.

По-моему, это один из самых странных людей, которые встречались на моем жизненном пути. Маленькое, лысое, смуглое, морщинистое создание со злыми черными глазками и зарождающимся горбом. При малом своем росте (всего-то на два-три пальца выше меня) он обладает незаурядной физической силой и рад показать ее при всяком удобном случае. Все кругом охали да ахали, а ему только этого и хотелось. Я видела, как он поднимал одной рукой амфору, полную вина, или свинцовую болванку, заставляя краснеть от стыда самых мускулистых матросов. Возможно, он решил еще в юные годы, что не только талант и репутация блаженного, но и мощная мускулатура помогут скрасить его физические недостатки. Я неожиданно обнаружила, что завидую его похожей на скалу самоуверенности и огромному наслаждению, которое доставляло ему озорство.

Он вытворял самые невероятные вещи — похоже, он стремился бросить вызов не только сложившимся условностям человеческого существования, но и законам природы. Сняв с себя всю одежду (за исключением крохотной набедренной повязки, — которую носит разве что раб, трудящийся в поле), он часами валялся на палубе, коптясь на солнце, пока его волосатое, похожее на краба тело не изжаривалось до смуглоты и не делалось одного цвета с досками, из которых сколочена палуба. Другой на его месте, пожалуй, давно заработал бы себе таким путем серьезную болезнь, а этому хоть бы хны. Когда я спросила его, как ему такое удается, он ответил: «Аполлон наградил меня этим даром за блестящую игру на лире. Правда, когда-нибудь я могу утратить свой дар музыканта, и тогда он, возможно, сдерет с меня кожу, как с Марсия [82] Марсий — в греческой мифологии сатир или силен. Когда Афина бросила флейту (потому что при игре у нее искажалось лицо), Марсий подобрал музыкальный инструмент и достиг высочайшего мастерства. Аполлон, которого Марсий вызвал на состязание, победил его и в наказание за дерзость ободрал с живого кожу. — из чистой зависти».

Когда он в первый раз прыгнул за борт, то поверг всех в состояние легкой паники (исключая, конечно, матросов, которые знали про его жизнь все до мельчайших подробностей). Но через некоторое время все привыкли к тому, что он ныряет как дельфин (известно, что многие люди с физическими недостатками стремятся научиться превосходно плавать). Когда же он наплавается всласть, ему бросят веревочную лестницу. По мачтам и судовому такелажу он лазил так, что мог дать сто очков вперед самому бывалому мореходу, и, кроме того, обладал способностью перепить самого отъявленного «питуха» на всем судне. Налакавшись, точно бурдюк, он пускался рассказывать бесчисленные истории, в которых правда и вымысел переплетались, словно нить диковинного узора ковра под руками самого искусного ткача. Кто-то имел неосторожность назвать его лжецом, за что получил такого тычка, что провалялся двое суток без сознания.

Теперь Арион восседал, скрестив ноги, на подушке, и жарился на солнце, давая отдых своим сильным пальцам после часового урока со мной на лире. Он был превосходным учителем — терпеливым, безжалостным, преданным своему делу — и никаких там скидок на женскую слабость. Как-то раз, в конце очередного упражнения, он неожиданно схватил мою правую руку — точно это было конское копыто, а он кузнец, вознамерившийся подковать его, — и сказал: «Неудивительно, что вы, девицы, не умеете извлечь ни одной красивой ноты. Вы больше заботитесь о холе своих рук!»

Он сунул мне под нос свой указательный палец. Ноготь был причудливый, длинный и утолщенный, точно звериный коготь. Кончик пальца образовывал твердую желтую мозоль.

— Ну что скажешь? Тридцать лет его зарабатывал. Тридцать лет упорного, если хочешь знать, каторжного труда.

— Могу поверить.

Он фыркнул мне в тон:

— А что, по-твоему, некрасиво, да?

— Да. И, по-своему, совершенно необязательно, — сказала я и тут же пожалела об этом. Видно было, что это отвратительное уродство служило доказательством его упорства и было предметом его особой гордости.