Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Он заколебался, как если бы хотел что-то добавить; затем резко повернулся и направил свои стопы к храму. Я наблюдала, как его малорослая фигура карабкалась по залитым солнечным светом широким мраморным ступеням, точно краб, спешащий на свидание к подруге; темные сицилийские черты Праксинои застыли в безмолвном презрении. Но, как ни странно, я почувствовала не омерзение, а неожиданный прилив жалости и сострадания…

Когда-то — возможно, много лет назад, когда я была в более нежном возрасте, — я почитала за этим ритуальным действом добродетель и силу; я видела в этом почтении к богине стремление к полному слиянию с божественным. Когда же оное действо открылось мне воочию, я не могла видеть ничего, кроме холодного сладострастия, осквернения божественного под бесстрастными лучами солнца. Я подумала: всякий мужчина, который столь распутно изливает свое семя в этом священном месте, оскверняет его. Здесь больное, изъязвленное сердце Коринфа — и это еще мягко сказано.

Тут я вспомнила одну любопытную историю — из тех многочисленных, что рассказывали о Периандре. Про то, как он (наряду с другими актами насилия, совершенными по взятии власти) отловил городских жриц любви, завязал §- мешки с камнями и утопил. Иные думали: ах, какой строгий ревнитель морали. Но здесь, в ограде храма, я воняла, как было на самом деле: он сам был содержателем веселых домов и, утопив несчастных жриц, просто устранил соперниц. Не удовольствовавшись этим, он превратил храм, посвященный богине, в обыкновенный дом терпимости, — и без сомнения, туго набивал золотом свои сундуки.

Сейчас, когда после того крайне неприятного эпизода минуло три десятилетия, я постаралась поведать о нем сколь возможно беспристрастно. Теперь я понимаю, что вела себя именно как шокированная девственница (каковой я тогда, в сущности, и была), просто в то время не готова была себе в этом признаться. Моя склонность осуждать отнюдь не вызывала восторгов — она забавляла Ариона (этого патетичного, старого, безобидного развратника!), и я подозреваю, что сама богиня — все знающая, все предвидящая — наверняка посмеялась над неуместной прямолинейностью своей двадцатилетней почитательницы. На свете существует столько различных видов желания, столько путей к поклонению и почитанию — кто я такая, что осуждаю этих мужчин в своем невежестве? Как смела я рассуждать, что своими действиями они оскверняли священное и что способ, которым они выказывали свое почтение богине, был неприятен ей?

Горестнее всего то, что я (боги, по каким моим личным соображениям — да лучше бы их тогда не было у меня совсем) прочла в их глазах чувства, которых они вовсе не испытывали, и, следовательно, винить их было не в чем! О неведомые мне путники, которых я никогда уже не увижу! Теперь, на пятидесятом году жизни, я приношу вам в качестве извинения нижайшее свое раскаяние. Не судите меня строго — ведь я и так наказана богиней соразмерно нанесенному вам тогда оскорблению.

А вот насчет Периандра я ничуть не заблуждалась. Время не изменило моего суждения о его нравах и ни в коей мере не уменьшило моего презрения к нему за все, что он творил. Помимо моего желания, Арион все-таки назначил нам встречу, и притом так настаивал на ней, что я подозреваю: Периандр повелел представить меня пред его ясные очи.

И вот в назначенный вечер я шагаю в сопровождении двух вооруженных стражей по лабиринту коридоров, где каждый звук резок и отдает металлическим звоном — топот кованых сапог по каменному полу, лязг ключей, отпиравших бесчисленные запертые двери, звон воинских доспехов, грохот засовов, — пока не оказываюсь в маленькой, скромно обставленной палате, с тяжелыми решетками на глубоких каменных окнах и бесчисленными светильниками, стоящими повсюду — на столах, в стенных нишах, а посредине с потолка свисает огромная мерцающая бронзовая люстра.

Хозяин палаты сидел перед нетронутой чашей вина и держал перед губами дольку апельсина, не решаясь взять ее в рот. Он был настолько не похож на то, каким я себе его представляла, что я, забыв обо всех правилах приличия, стояла и взирала на него, не веря глазам. Худощавый, ссутуленный, лысый, до синевы выбритый, с невзрачным пятнистым лицом и неуклюже свисающим носом в красных прожилках. Нижняя челюсть его была безвольной, вся в складках дряблого мяса. Несмотря на жару, он сидел укутавшись в тяжелый шерстяной плащ. Во все время разговора ни разу не посмотрел на меня прямо — его глазки бегали ко комнате, как будто выискивали заговорщиков по всем углам. Время от времени он пускал слюни и вытирал рот рукавом.

Сначала мы из вежливости обменялись парой общих фраз — он, безусловно, знал обо мне все, читал мои стихи и, по-видимому, беспокоился о том, чтобы я чувствовала себя хорошо. Позаботился ли Арион о хорошем жилье для меня? Нуждаюсь ли я в чем-нибудь? Не надо скромничать — тут он снова вытер рукавом свисавшую нить слюны. Коринф просвещенный город! Кто, как не он, превратил его в царство искусств и наук, куда со всех концов Греции съезжаются мудрецы, взыскуя его покровительства! Ну, разумеется, и юная поэтесса получит причитающуюся ей долю почестей. Ах, так ты к нам ненадолго? Мимоходом? Как жаль, как жаль! Ничего, как-нибудь в другой раз. Мне надо только написать. Ему лично. Ревматичные, подозрительные черепашьи глаза сделали отчаянную попытку изобразить галантность. Он издал тонкий трескучий смех. Стражи у ворот заерзали.

Тут он заверещал своим тонким голоском, и вскоре стало ясно, что он или не может слышать меня, или попросту забыл о моем существовании. Я сидела как примерзшая, а изо рта потоком текли страшные слова:

— Никогда не доверяй другим, никогда! Любое доверие непременно будет предано! Кротость губит саму себя. Смелей шагай по пшеничному полю! Коси их! Кровь сумеет себя искупить. Эринии [96] Эринии — богини мщения подземного царства, родились из капель крови, упавших на Землю при оскоплении Урана, властные защитницы нравственных устоев. уже не рыщут, они спят. Да, они спят. Золото искупает все. Я стяжал этому городу недосягаемое величие! Я воздвиг его на голом песке! Так говорила она… Она… Мелисса, Мелисса! Ты помнишь тот первый день? Ты несла вино друзьям своего отца, Мелисса, в легком белом платье с алой каймой! Урожайный год. Цикады на платанах. Пот и пыль. Так прекрасно все это было, Мелисса! Так прекрасно!

Периандр сидел за столом, сгорбившись, сжав кулаки, и смотрел в пустоту. Его правая щека слегка подрагивала.

— Кому поверил, Мелисса! Шлюхе я поверил, ревнивой шлюхе! Ты можешь простить меня? Я старался как мог, поправляя законы. Оракул мертвых… Старухи шептуньи… лесные голуби… — Внезапно его голос перешел в агонистический крик. — Говорили, будто ты холодна, Мелисса. Холодная, голая, дрожащая… Ты сказала — твои одежды не сожгут на погребальном костре… Голая, голая тень, нагая и непрощающая! Такая холодная, Мелисса. Почему ты была такой холодной? Даже печь холодна, когда я пеку в ней мой хлеб! Я даровал тебе одеяния, Мелисса. Выкуп богине. Всю роскошь Коринфа предал бы огню, чтобы согреть тебя! Но ты холодна, Мелисса. По-прежнему холодна. Почему ты по-прежнему отворачиваешь от меня свое лицо, Мелисса! Ты и твой сын! Он никогда ко мне не вернется! У меня ничего не осталось! Ничего!!! Ну почему ты терзаешь меня! Почему!!!