Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

— А почему бы не больше? Быстро и без мучений.

— Нет. Я не доставлю ему такого удовольствия. Конечно, какое изысканное наслаждение — подтвердить правоту сказанного четверть столетия назад! Нет! Решительным жестом я вновь заткнула фиал стеклянной пробкой. Затем — покуда не передумала — сделала два быстрых шага к окну и кинула фиал туда. Короткий, отрывистый звук — это драгоценный сосуд шмякнулся о каменные плиты. Так сказать, для полноты ощущений. Я взяла чашу, чувствуя, что совершенно истощена; сухая, жгучая агония переполняла мои члены. Уснуть. Мне необходимо уснуть. Но тут мне внезапно пришла в голову другая мысль. Я быстро направилась по коридору в тихую комнату с закрытыми ставнями — это была комната дочери моей Клеиды. Я не думала о ней весь вчерашний день да и несколько дней до этого. Прошла уже неделя, как она ушла к Мегаре — в большой квадратный дом, что в цитадели. Я почувствовала, будто это ушел некий странный, случайный гость, не оставив никаких следов своего присутствия. «Она отвергла меня, — подумала я, — и мне нужно вытравить ее из моего сознания, в порядке самозащиты».

Клеида, любимая моя Клеида, но ведь не всегда же было так! Ты была для меня точно золотой цветок, и мы любили друг друга, не ведая ненависти, ярости и ужасных слов непрощения — разве случались они прежде? А что ныне? Вина, ревность, горечь — и это плоды нашей счастливой весны?

В комнате все было, как и прежде. Постель убрана пестрым покрывалом, расшитым зелеными, черными и желтыми цветами; на столике вырезанная из куска обсидиана жаба с глазами из драгоценных камней; вот портрет Аттиды, который ты написала как раз перед моей болезнью… Да нет, признаюсь честно, как неловко я себя чувствую! Что произошло в твоем сознании в твои-то годы! Разбросанные половики, кое-как свернутые свитки — все здесь, как при тебе…

Впрочем, когда я пригляделась, то обратила внимание (ну почему только сейчас?!), что кое-какие вещи ты все же забрала с собой. Все хрупкие, милые твоему сердцу безделицы. Птичьи яйца, алый шарф, подаренный тебе Гиппием (Ой, только бы не это! Я до сих пор не могу с этим смириться! Дай мне время! Должны ли мы всегда сознавать свою вину?), да еще несколько пустяковин; затасканный, исчерканный-перечерканный свиток «Одиссеи» с твоими собственными рисунками на полях (помнишь, как позабавил меня твой рисунок, на котором изображен Полифем [22] Полифем — один из циклопов, сын Посейдона. В «Одиссее» Гомера Полифем принял Одиссея во время его странствий и съел несколько его спутников. Одиссей напоил жестокого и непобедимого Полифема и во время опьянения ослепил его раскаленным колом. Ослепленный Полифем не мог больше помешать бегству Одиссея и его спутников. Согласно другой версии, Полифем был влюблен в морскую нимфу Галатею и исцелял свою безответную любовь музыкой. Питтак (ум. ок. 570 г. до н. э.) — около 620 г. до н. э. в Митилене на Лесбосе в процессе борьбы между аристократией и демосом был назначен эсимнетом-правителем. Питтак издал первые письменные законы, поэтому часто его называли одним из Семи мудрецов. Позднее он добровольно сложил с себя полномочия. ? Такой же неотразимый, как Питтак после третьего кувшина вина!). Но недоставало еще чего-то, а чего — сама не могу понять. Да, комната все та же, с виду — все как при тебе, но эти крохотные признаки твоего отсутствия засели в моем сознании и ноют, будто занозы…

…Солнце уже светило вовсю, когда я вернулась к себе. Я снова уселась на край постели и взяла в руки чашу с вином, в котором были размешаны капли снадобья. На сей раз я все-таки сделала глоток, хотя и с опаской — я ведь ничего не знала о снадобье, кроме того, что поведал мне Алкей, а надо сказать, что этот мой собрат по перу горазд на всяческие розыгрыши. Но тут что-то неумолимо нашло на меня — нет, я не хочу больше, чтобы этот человек меня пугал!

Я сделала еще глоток.

Единственное, что я при этом почувствовала, была легкая вязкость на языке. Вкус у снадобья, который не могло заглушить вино, оказался удивительным: густой, сладкий, с оттенком свежести, точно у плесени; так пахнет молотильный ток во время сельской страды.

Как раз в тот миг, когда я собралась сделать последний глоток, я услышала внизу легкий шум. Один голос принадлежал старине Сцилаксу (не поняла, кого он там в чем увещевал), второй — Праксиное (что она говорила, я также не могла разобрать), ну а третий — высокий, резкий и раздраженный — я не могла не узнать: он принадлежал не кому иному, как моему брату Хараксу. Через одно-два мгновения я услышала его шаги по лестнице; я настроилась было принять на себя первую атаку, но мои защитные силы оказались явно сломленными. Он вошел, даже не дав себе труда постучаться, высморкался, прокашлялся и широко распахнул ставни. Какой-то миг мы молча смотрели друг на друга.

Хотя в течение стольких лет я отказывалась себе в этом признаться, я всегда инстинктивно чувствовала антипатию к Хараксу. В жизни был по крайней мере один случай, который, как он меня ни разгневал, убедительно показал, что это за человек. Ну а последовавшая за этим череда недоразумений прочертила между нами грань еще большего отчуждения.

Я присмотрелась. Нездоровое, выпяченное вперед брюшко — должно быть, на Востоке это знак принадлежности к вельможной знати. Коренастое бочкообразное тело, поставленное на коротенькие, слегка искривленные ножки. Пухлые пальчики, унизанные дорогими, но безвкусно сработанными кольцами. Он все вытирал лоб и ворчал — хотя на дворе уже стояла осень, но тем не менее он изрядно вспотел, когда взбирался к нам на холм. Словесная перепалка со Сцилаксом едва ли могла улучшить его настроение. Истинный боров, подумала я, как же он отвратителен! Белый, заплывший салом, щетинистый боров — таким только рыть землю в поисках трюфелей да фыркать, когда тревожат. Внезапно меня осенило, что, по-видимому, и моя собственная внешность оставляет желать лучшего; от этой мысли я неожиданно для себя захихикала. Возможно, в этом смешке был налет истерики. А может быть, это на меня так подействовало хваленое египетское снадобье.

Харакс поднял брови и перевел взгляд на недопитую чашу с вином. По-видимому, мое общество несколько улучшило его настроение, во всяком случае, он явно предвкушал некое удовольствие. Он сел, ковыряя в носу, как бы утверждая этим свое преимущество. Что ж, сказала я себе, можем и поиграть в эту игру. Я откинулась на подушки, отпила еще вина и стала ждать, что же дальше будет.

Составив свое суждение относительно моей приверженности к зеленому змию, Харакс с нескрываемым пренебрежением вгляделся сперва в мое лицо, а затем стал пристально рассматривать постель, как если бы ожидал найти скрывавшегося в ней любовника или по крайней мере некие неопровержимые доказательства моей распутной жизни. Что ж, подумала я, неплохое начало. Но затем он разрушил всю игру одной фразой: