Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

— Как ты думаешь, что Антименид теперь собирается предпринять? — спросила я.

— Что он собирается предпринять? — переспросил Алкей, бросив на меня острый взгляд. — Да, скорее всего, ничего. Как ты знаешь, он привез богатейшую добычу из Вавилона. Мы до сих пор делим ее. Вполне хватит, чтобы провести в роскоши всю отпущенную нам жизнь, да еще останется…

Он неожиданно замолчал. Я знала, что он собирался сказать: «На долю наших сыновей, если бы они у нас были». Ни Алкей, ни Антименид — хотя и по самым различным причинам — никогда не были женаты. Поэтому выходило, что одно из самых выдающихся и старейших на Лесбосе семейств оказалось под угрозой исчезновения. Мне было ясно, какие чувства овладевали в тот миг Алкеем. Его сердце переполнилось жалостью к самому себе от собственного одиночества — и при всем том он кинулся в исчисления выгод и невыгод положения семейного человека, в раздумья, можно ли таким, как он и его брат, вообще обзаводиться семьей.

Словно читая мои мысли, Алкей изрек:

— Пожалуй, это лучший исход. Когда иссякла воля к жизни, не страшно, что отомрет и доброе семя. Что мы имеем, что останется тем, кто придет после нас?

Скажут ли наши сыновья спасибо нам за то, что мы с самого рождения привели их в мир страданий и лишений?

— Кто знает! Имеем ли мы право говорить за нерожденных? А вдруг они кричат, несмотря на все: «Подарите нам свет!» — да только нам не услышать этот крик…

— Тебе никогда не хотелось умереть? — сказал Алкей с неожиданной решимостью, столь непохожей на его обычную бесстрастную, ироничную манеру говорить. — Ты могла бы поклясться, что никогда, никогда тебя не посещало искушение покончить с собой? Неужели ты никогда не приходила к такому глубокому отчаянию, что только смерть казалась благословенным избавлением, единственным подлинным счастьем?

Я глядела на него, изумленная. Затем сказала:

— Конечно же ко мне приходило такое отчаяние. Да и к тебе, и ко всем. Но, как видишь, я и поныне жива, Алкей. И ты жив, и многие другие, кому выпало на долю не меньше страданий, чем нам. Вот, если хочешь, ответ на твой вопрос.

— Ты думаешь? — Он швырнул на землю орех и втоптал его пяткой в почву с неожиданной яростью. — Как ты считаешь, сколько осталось жить моему брату? Я чувствую, как от него пахнет смертью, точно от шлюхи, надушившейся духами. Ты же сама знаешь, как он готов идти до конца, делать то, в чем видит свое предназначение, и молиться за скорую развязку.

Я вспомнила стоящие на столике у меня в спальне серебряные семисвечники, на которых лежала печать крови и святотатства. Тут меня поразила еще одна мысль, и рука моя потянулась к шее:

— Он вернул мне амулет.

Алкей кивнул:

— Так можешь ли ты, не сходя с места, уверять, что по-настоящему счастлива?

Я ответила твердым голосом, словно убеждая себя:

— Да, я счастливее, чем была когда-либо в жизни. Счастливее, чем могла о том мечтать, — Затем по телу моему пробежала легкая дрожь: я вспомнила, где и кому говорила эти же самые слова.

— Похоже, ты и впрямь в это веришь, — сказал Алкей. — Как странно! Стала ли ты счастливее, когда вышла за этого прохвоста Церцила, чем когда была в Сицилии? Была ли ты счастлива, когда обсуждала свое будущее с этой блудницей-теткой?

Я была поражена и уязвлена — каким образом он дознался до подробностей этого частного разговора, в который, казалось, были посвящены только двое — я и тетушка Елена?

— По-моему, вы с братом не очень-то ликуете по поводу великодушного дарованного прощения. — Я решила перевести разговор на другую тему.

— Просто у нас с Антименидом и у тебя разные взгляды на жизнь.

— Разве это зависит от взглядов на жизнь?

— Вполне. И по моему мнению, милая Сафо, любые взгляды на жизнь нетрудно свести к самым простым. Ты хочешь быть некоронованной царицей Митилены, иметь богатого мужа, верных поклонников, жизнь, наполненную развлечениями, поэзией и личными чувствами. Тебе нужен простор — чтобы оправдать свою тягу к роскоши и безудержные страсти. Что ж, я в чем-то даже восхищаюсь этим — очень даже прямодушный взгляд на жизнь! Только вот что меня раздражает: ты хочешь, чтобы в тебе видели чувственную идеалистку и средоточие всех на свете добродетелей. А знаешь, какая ты на самом деле? Ты думаешь только о себе, готова повернуть, куда ветер дует, и самое страшное — искренне веришь в собственную невинность.

— Невинность… В каком смысле? Даже если бы все, что ты сказал, было правдой — с чем я не соглашусь никак — поверь мне, в жизни у людей бывают и более скверные пороки. В чем ты хочешь меня убедить? Что я предала моих друзей, или аристократические идеалы, или память моего отца? По-твоему, благороднее и добродетельнее быть побежденным бунтарем, постоянно скорбящим о погибших делах? Мы не можем вечно жить прошлым. Старые времена — удел минувшего. Если ты сам этого не понял, это понял твой брат.

— Да, он не отнесся к этому иначе, — сказал Алкей.

Он встал и принялся прохаживаться взад-вперед вдоль

колоннады. Пара стрижей, радостно щебеча, вылетела из гнезда и в мгновение ока скрылась из виду. Алкей страстно интересовался всем, что ни суще в дикой природе — неожиданно для такого человека! — и иногда проводил целые дни, гуляя по горам в одиночестве, сопровождаемый лишь своей любимой собакой.

— Знаешь, — продолжил он, — я порой начинаю думать, что ты и впрямь немного простодушна. Или же это всего лишь упрямая гордость? Или чистая детскость? Или это значит только то, что ты постоянно влюблена?!

Я ничего не ответила: ответить было нечего. Алкей глядел на меня страстным поглощающим взглядом, каким обыкновенно следил за летящей дикой уткой или садящимся на гнездо ястребом.

— Да, — сказал он, — никто не скажет, почему в любви возникает одержимость и почему — безразличие. В этом смысле принято называть ее слепой. Но эта слепота не вечна. Когда я гляжу на тебя и на твою скромную маленькую любовницу…

— Она мне не любовница, — ответила я.

— Как жеманно это звучит, Сафо! И как похоже на тебя то, что ты вдаешься в такие вот несущественные тонкости! Конечно же она твоя любовница, — сказал он и покачал головой. — Спала она с тобой или нет — не в этом суть, и ты это прекрасно знаешь. Знаешь, что я думаю? Что ты живешь в каком-то непонятном сне, некоем самообмане. Но рано или поздно тебе придется пробудиться. Когда этот день настанет, — а он неизбежно настанет, — тебе придется заплатить за самообман большую цену. И тебе и ей. Но ответственность будет лежать только на тебе. Я закончил.

Медленным движением, словно сомневаясь, он взял еще один орешек, разгрыз, выплюнул шелуху на землю, отдал мне легкий поклон и удалился.

В течение двух дней я пыталась выбросить нашу встречу из головы, дать отповедь абсурдным обвинениям, которые Алкей на меня навешал. Я убеждала себя, что его снедают ревность и зависть. В сущности, кто он такой? Чувствительный аристократ, которому недостает даже мужества поддержать свои убеждения! Я так рвала и метала, что, отдавая распоряжения рабам, наталкивалась на их затравленный взгляд, как у собаки, ожидающей пинка. Церцил, как всегда внимательный ко мне, тщательно избегал любых замечаний по поводу моего поведения (а может, просто боялся? не хотел трепать себе нервы?), хотя я чувствовала, как мое дурное настроение растекается по дому, точно черная жидкость, которую кальмар выпускает в чистую воду… все с той же целью — самозащиты.