Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Он гнался только за ее приданым и добился своего. Теперь ищет другую жену, такую, которая сможет родить ему наследника.

— За что ты так не любишь своего братца? — спросила Йемена.

— Не могу сказать точно, — ответила я, пожав плечами, — но я всегда находила его, мягко говоря, отталкивающим, и, похоже, он гордится тем, что взлелеял в себе самые худшие природные качества.

— Сафо, а ты не находишь, что это очень не по-доброму? — Голубые бесхитростные глаза Исмены были полны неясного сопереживания.

Меня всегда удивляло, как это Агесилаиду удалось приручить ее чувства? Она не была опечалена или обеспокоена, — напротив, ее лицо было невозмутимым, почти безмятежным, словно у ребенка. Но между весной и осенью волосы ее сделались седыми, и у меня создалось впечатление — мне трудно объяснить, что я под этим подразумеваю, — что она добровольно отреклась от своего пола. Как следствие, она приобрела некое странное качество — такую благожелательную невинность, опять-таки сходную с невинностью ребенка, но в итоге образовалось множество тем, которые с ней стало невозможно обсуждать.

— Прости, — сказала я. — Может, я действительно поступаю не по-доброму. Но я не могу даже думать о том, чтобы снова вернуться в этот дом. Особенно сейчас.

— Ты меня пугаешь, милая. Ты стала какая-то странная, так подвержена переменам настроения…

Я склонила голову над вышивкой и подумала: хотелось бы знать, что ты сама чувствовала, когда бывала в интересном положении? Возможно, что ничего. Ну, может быть, то, что подсказано обычаем. Случалось ли, что ты просыпалась и понимала, что в тебя вторглась чужая личность, что ты утратила свою волю и стала просто-напросто горшком, в котором произрастает семя ярких природных сил? Да нет, конечно же нет. Даже если я тебе расскажу все это, ты не поймешь ни слова. Собственно говоря, почему я здесь? Почему разговариваю именно с тобой? Почему выбрала тебя из всех других?

— Прости, Йемена, — сказала я (и тут же вспомнила, сколько времени зря порастратила, расточая свои извинения перед разными тупицами за слова и действия, которые извинений вовсе не требовали). Затем спросила, решив сменить тему разговора: — Когда женятся Мика с Меланиппом?

— Мы решили, пусть это будет в конце весны. Слишком много предстоит хлопот с имением.

— Так ты и впрямь хочешь продать его? — У меня по-прежнему не укладывается в голове мысль, что в Усадьбе трех ветров могут произойти какие-то перемены. Сидя в знакомой, навевающей душе покой и уверенность комнате, с которой связано столько приятных воспоминаний, в которой стоял все тот же старый тяжелый навощенный стол и все так же пахло травами, я почувствовала, будто из-под меня выбивают один из тех камней, на которых покоится моя жизнь.

— Ну, дом я, конечно, продавать не буду, сады тоже. Надо ведь что-то оставить Гиппию, когда он придет в подходящий возраст.

К тому времени Гиппию исполнилось одиннадцать; это было стройный белокурый сероглазый отрок, совершенно бесхитростный и походивший в своих лучших чертах и на Фания, и на Аттиду — мне он очень нравился.

— А большой фруктовый сад? — спросила я.

— Нам предложили выгодную сделку, — сказала Йемена. Она прервалась и заморгала глазами, понимая, как тяжело будет мне это выслушать. — Крупный владелец садов. Может быть, ты догадываешься, о ком идет речь.

— Едва ли.

— Вот я и решила: все равно нам с этого сада никакой особой пользы, а на вырученные деньги мы сможем жить в Пирре после того, как Гиппий женится. — Ее голос снова смолк. Через какое-то время она спросила: — Ну как ты? Хорошо себя чувствуешь?

— Да, да, хорошо, — подмигнула я, еле удержавшись от того, чтобы извиниться в очередной раз.

— Я тебя понимаю. Знаю, с этим садом у тебя связаны приятные воспоминания. Но и ты пойми меня.

Я глянула в эти бесхитростные голубые глаза, в это простое мягкое лицо; раздражение и вина бушевали в моей голове, и я подумала: а ведь мне следовало бы почесть смертельным оскорблением, что Йемена, с ее написанной на челе невинностью, не до конца представляет себе, сколь это для меня важно! Могла ли я даже подумать, что заговорю с ней об Аттиде?

— Да, — ответила я. — Понимаю.

— Ты всегда была так добра к Аттиде. Право, мы очень благодарны тебе. Иногда я чувствую, — тут она издала нервозный смешок, — что ей требуется нечто большее, чем я как мать могу ей дать. Она какое-то странное дитя. Я никогда не понимала… — Тут Йемена снова прервалась, очевидно не зная, что сказать.

Я ждала, призвав весь свой запас терпения.

— Так что же? — сказала я.

Йемена пригладила себе волосы:

— Понимаю, тебе сейчас трудно говорить об этом. Я больше не хочу тебя мучить.

В воздухе между нами повисла некая неловкость.

— Не понимаю, — сказала я, хотя все понимала слишком хорошо.

— Аттида говорила, что все это время ты была, — Йемена сделала нерешительный знак рукой, — очень расстроенной. Пожалуйста, не подумай, что мы за вами подглядываем. Но, право, мы принимаем близко к сердцу все, что у Аттиды на душе. Мы не могли не заметить, что вы, — она мгновение поколебалась, прежде чем продолжить, — в последнее время виделись друг с другом куда реже, чем прежде.

— Да, — ответила я.

Добавить было нечего.

— Она сказала, что думала, будто ты не в себе. Она прекрасно понимает тебя, Сафо. — Йемена поглядела мне прямо в лицо, в глазах ее был различим едва заметный налет упрека. — Ты должна понимать, как она к тебе привязана, в какой степени она теперь зависит от твоей любви и поддержки.

— Конечно, еще бы мне такое не ценить! — воскликнула я, а сама думаю: что же Аттида могла рассказать своей матери? И что я могу сказать ей теперь? Возложить всю вину на бессмертную Афродиту? «Она будет любить тебя сейчас и вечно, как ты меня о том просила». Да, это было верно, и более чем верно. Ее преданность была постоянной и безупречной, ее страсть день ото дня возрастала, становилась все глубже и яростней! Нет, я сама во всем виновата! Принимала собственную страсть как нечто само собой разумеющееся, и вот теперь богиня решила преподать мне жгучий урок.

Горькая правда заключалась в том, что в эти дни мне было почти невыносимо, если Аттида находилась где-нибудь поблизости. Отчасти из-за того, что мое раздувшееся тело внушало мне самой отвращение и меня коробило при одной мысли, что она может не то что дотронуться, но и просто взглянуть на него; а отчасти — потому, что (в своем полуистерическом состоянии) я находила ее слишком похожей на ребенка, который занят только собой и слишком много требует от других. Я стала обращаться с бедняжкой самым непростительным образом: я временами становилась грубой, холодной, резкой, властной и раздражительной. Я выходила из себя, отталкивала ее руки, протянутые для ласки, обрывала ее, когда она хотела поговорить со мной о чем-нибудь высоком. Принимая ее безмерную доброту как нечто мне положенное, я с яростью нападала на нее, когда усматривала в ее поступках малейший к тому повод. Она подчас до того наскучивала мне, что я иногда удивлялась: что же я, в самом деле, такого в ней нашла? Наконец после одной особенно жестокой ссоры я повелела ей удалиться и оставить меня в покое. Пораженная, она сказала печально: «Что ж, коли ты действительно именно этого хочешь…» — и ушла, словно побитый ребенок, теряясь в догадках, почему ее любовь должна выносить такие вот унижения.