Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Она покачала головой.

— Я тебя по-прежнему люблю, — произнесла она. — И всегда буду любить. — В глазах ее неожиданно заблестели слезы.

— Так почему же… Почему теперь? — Мой гнев мгновенно исчез, дав место изумлению.

— Потому что я не могу больше тебя выносить, — скучным голосом сказала Аттида. — Мне все это надоело. Больше ничего. Тебе никогда не приходило в голову, что я тоже человек и что моему терпению тоже есть предел?

Сраженная этой немыслимой прямотой, я только покачала головой. Что верно, то верно: я никогда не видела в Аттиде свободное существо, не задумывалась о том, что она тоже личность. Она была частью мироздания, сотворенного мной самой. Точно так же, как я — что за горькая ирония! — была частью мироздания, сотворенного ею.

— Нет, — сказала она с легкой печальной улыбкой; тут слезы из ее глаз потекли в три ручья, и какое-то время она тихо и безнадежно проплакала. — Ты думаешь, мне хочется тебя оставить? — проплакавшись, прошептала она. — По-твоему, мне сейчас это легко? Менее чем через два месяца мне будет сорок. Я гляжу в зеркало и вижу в нем свое будущее: тьму, пустоту, погибель! Тем, какая я есть, я обязана тебе. Ты меня такой сделала. Без тебя… — Она простерла руки слабым, безнадежным жестом. — Но у меня нет выбора, любимая. Это мой единственный шанс.

Я взглянула на нее, как будто видела впервые, и вздрогнула от жалости, когда в глаза мне бросились признаки ее возраста, которые я прежде умудрялась не замечать. Потускнела ее былая яркость, углубились линии вокруг глаз, рта и на шее, появилась дряблость кожи. Я подумала: а ведь я по-прежнему дитя, которое бегает по зеленым лужайкам Эреса! Видно, ничто не переменилось для меня: мир так же неизменен во времени, тени остаются короткими, а я по-прежнему пребываю в светлом сне. Пока не проснусь. Пока мы обе не проснемся.

«Тем, какая я есть, я обязана тебе».

Мы долго в молчании глядели друг на друга. Я услышала, как мой собственный голос сказал с удивительной кротостью:

— Ну что же, ступай, любимая. Ступай свободно, я благословляю тебя. Ступай себе с миром.

Она улыбнулась, хотя слезы по-прежнему потоком текли из ее глаз:

— Ты и в самом деле хочешь этого? Да, я вижу, что так. Спасибо. Поверь, но мне и впрямь надо уходить. Мне не хотелось этого. О Сафо, у меня просто нет слов! — Она склонила голову и разрыдалась во всю мочь, даже не пытаясь сдерживать себя.

— Я попрошу тебя только об одном, — сказала я. — Не выбрасывай прошлого из своего сознания. Не черни нашу любовь ненавистью. Что бы ты ни говорила, что бы ни случилось, невзирая на гнев и горечь, я любила тебя, Аттида. И теперь люблю. — Она подняла глаза, полные тоски. — Наша любовь была доброй, не забывай этого никогда! — продолжила я. — Она была драгоценной и прекрасной. Жизнь от нее становилась светлой! Помни все, что сближало нас столько лет, все, о чем мы говорили… — Тут я неожиданно, в приступе тоски по минувшему, стала вспоминать то один, то другой случай: как мы сидели на весенних лужайках и, весело смеясь, плели венки, как мы подолгу гуляли и, — радостные, возвращались домой. («А помнишь то… А помнишь это…») — пока она наконец не сказала:

— Хватит, не терзай меня больше!

Охваченная угрызениями совести, я прикусила язык.

Наконец я спросила:

— Так куда же ты теперь? Что собираешься делать дальше?

— Не знаю, — ответила она.

— Но у тебя, по крайней мере, есть Усадьба трех ветров. Там можно отдохнуть душой.

— Ты думаешь? — В голосе ее неожиданно прозвучала горечь, которая заставила меня отступить. Она собралась с силами и с сознательным, видимым усилием произнесла: — Ну что ж, я, пожалуй, скажу тебе. До тебя это все равно дошло бы, я знаю. Я ухожу к Андромеде.

Я почувствовала, как почва уходит у меня из-под ног. На миг мне показалось, что начинается землетрясение, призванное погубить нас обеих — что за ирония судьбы! — в тот самый миг, когда мы решили распрощаться друг с другом. Потом, когда я взяла себя в руки, я услышала слова Аттиды:

— Прости. Я понимаю, как ты переживаешь. Но, пожалуйста, постарайся понять.

— Да, — сказала я. — Я понимаю.

«Тем, какая я есть, я обязана тебе».

Мне показалось, что в моем теле сломалось что-то важное для моего существования. В голове вертелась бессмыслица: «Андромеда свершила выгодную сделку… Выгодную сделку… Выгодную сделку…»

Аттида направилась к двери своим обычным прыгучим шагом. У самого порога задержалась, обернулась и, прошептав «До свидания, любовь моя», ушла.

У меня, словно у крохотного обиженного ребенка, стиснулись кулачки, да так, что онемели зажатые внутри большие пальцы. Кажется смешно? Скажете, достойно школьницы? Что ж, я не смогла подобрать достойных слов, в которые вложила бы всю тяжесть своего горя.

— Честно скажу, — бормотала я, — честно скажу… как бы мне хотелось умереть! — Такими словами, должно быть, Клеида, которой к тому времени уже исполнилось шестнадцать, заканчивала свое очередное мимолетное увлечение.

Не знаю, сколько времени я так просидела — онемевшая, будучи не в состоянии ни о чем думать, — пока меня, словно ножом, не прорезал первый приступ боли, столь острый, что я громко вскрикнула. В агонии и ужасе я увидела, как хлынул поток моей горячей крови, словно совсем не собирался прекращаться, — это будто моя жизнь растекается по каменным плитам.

Видимо, я упала в обморок, потому что очнулась от страшного крика моей дочурки — я увидела ее склонившуюся надо мной головку, с которой струился водопад золотых волос. На лице ее был написан ужас, инстинктивное физическое отвращение, а из перекошенного рта исторгся крик, перешедший в громкие истерические рыдания.

Я прошептала, улыбнувшись:

— Все в порядке, милая, все в порядке!

Я, видимо, была несколько не в себе, потому что неожиданно сказала:

— О, пожалуйста, Клеида, прекрати этот страшный шум! Милая, он здесь так неуместен! Не забудь, что мы в «Доме муз»!

Затем надо мной склонилось также лицо Праксинои — черные кудри оттенили красоту золотых, и за мгновенье до того, как у меня потемнело в глазах и я снова упала в обморок, я услышала голоса и топот спешащих ног.

Участь моя решена. Я должна как можно скорее покинуть Митилену, сесть на корабль, отходящий в Коринф, и оттуда снова отправиться на Сицилию. Знаю, это напрасная надежда, но у меня не остается иного пути. Я тоскую по его грубому, немилосердному телу. Вот все, что мне осталось в жизни. Все остальное — прах, отчаяние и разбитые мечты.

С виду в Коринфе ничего не изменилось. Как и прежде, старцы сражаются в шашки да потягивают винцо под платанами. Все так же, влекомые неутомимыми волами, тянутся до залива по Периандрову волоку черные неуклюжие корабли. На запруженных толпой многолюдных улицах, сбегающих к набережным, с новой силой бьется живое сердце города. Здесь все так же трудятся злато-кузнецы, оружейники и гончары, все так же можно услышать разговор на любом наречии и на пространстве в каких-нибудь двенадцать локтей потолкаться плечами с мавром и нумидийцем, греком и арабом, египетским купцом или чернобровым финикийским мореходом. Ныне Периандра нет в живых, с ним прекратила существование династия; но Коринф остается тем, чем был: городом великой спеси, чванства — и безымянности, ибо прилив безликих путников ежедневно прибывает и убывает через Истм.