Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Пока мы беседовали, вошли вместе Клеида и Мега. Я увидела, как Гиппий повернул голову, и Клеида замешкалась — стройная, белокожая, изящная, будто лилия; глаза их встретились — и вспыхнули внезапной радостью. Дальше я не чувствовала ничего, кроме одного только счастья. Нити любви пронзили все мои чувства, будущее снова заплясало перед моими глазами в потоке солнечного света. Только впоследствии набежали грозовые тучи — и образ потемнел.

Последние участники пирушки разбрелись из таверны, луна зашла. Умолкли даже коты. Слышу над головой у себя приглушенное ворчание и непрестанный скрип постели, словно чье-то тело бьется в агонии. Сквозь запертые ставни едва пробивается болезненный рассвет. Я одинока здесь, в Коринфе, бесконечно одинока. Со мной только перо, светильник и мысли о прошлом, копошащиеся в голове. Кто я теперь? Безымянная женщина далеко не юных лет, в одиночестве проезжающая через Коринф в погоне за своим ускользающим будущим, а ныне склонившаяся над столом в убогой, жалкой комнатенке прибрежного дома свиданий. Если угодно, делающая подсчеты.

Весна наступила раньше, чем я полностью преодолела мою болезнь и восстановила силы. Пение птиц и яблоневый цвет будто смеялись над тем, как я медленно опускалась в угрюмую меланхолию. Меня охватывала горечь по поводу непоправимо утраченного времени, заколдованной двери, ныне навсегда для меня закрытой. Когда врач поздравил меня с чудесным исцелением — он сказал, что это самая крупная его победа над болезнью, которую ему когда-либо доводилось лечить, — он невольно произнес мой смертный приговор. Радостный, добрый, молодой душой, этот человек был, по-видимому, в слишком близких отношениях со смертью и, возможно, поэтому сделался нечутким в своем отношении к жизни. Он сидел; со мной вместе на низеньком пороге, смаковал вишни, плевал косточками по гнезду моих бедных ласточек и давал профессиональные советы на будущее.

— Вам следовало бы запомнить, госпожа Сафо, что; вы уже больше не юная девушка, а женщина средних лет. Вы перенесли серьезную болезнь, которая — скажу не тая — могла оказаться смертельной. В будущем вам придется внести изменения в ваш образ жизни.

— Изменения?

Он проницательно посмотрел на меня из-под своих густых бровей.

— Если вы снова начнете танцевать, то это будет в высшей степени неразумно с вашей стороны, — заявил он. — Если говорить прямо, то я, как врач, строжайше запретил бы вам напрягаться, что неизбежно при вашей деятельности.

— Вы имеете в виду, что я должна распустить «Дом муз?» — вяло промямлила я.

Он прокашлялся:

— Да, так было бы правильней.

— Это невозможно. В нем вся моя жизнь. Вы не можете этого понять!

— Конечно, если бы его удалось сократить до узкого круга самых близких друзей… — Он поглядел на меня, чтобы убедиться, какое впечатление произвели на меня его слова, и решительно добавил: — Но все эти бесконечные ученицы, гости…

Я упрямо качала головой:

— Простите, но вы требуете от меня невозможного.

— Прошу извинения, если кажусь вам бесцеремонным, но, как я понимаю, ваше желание сохранить «Дом муз» отчасти объясняется денежными соображениями?

Я неожиданно почувствовала слабость.

— Да, конечно. Я не могу позволить себе терять деньги, которые получаю в виде платы за обучение.

Это было самое унизительное признание, которое я когда-либо делала в своей жизни. Этот добросердечный и при всем том бесцеремонный и толстокожий хирург был, пожалуй, единственным, кто мог из меня его вытянуть.

Он сказал — радостным голосом, будто желая смягчить мою горечь:

— Так ведь это не помешает вам сочинять на заказ. И вы всегда сможете уговорить вашего брата заложить свою долю имения. Это поможет преодолеть трудности, хотя бы поначалу.

— Похоже, вы очень внимательно следите за тем, как у меня идут дела.

— Да, конечно, — ответил он, — и, осмелюсь признаться, исходя из чисто корыстных соображений.

Он запустил очередной косточкой по карнизу, прикрывающему колоннаду; косточка угодила точно в слепленное из грязи ласточкино гнездо, на что его обитательница ответила раздраженным криком.

— Уважительно отношусь к вашему совету, но вряд ли буду следовать ему.

— Я ожидал, что вы так ответите. Но не будьте слишком самоуверенной. Могут вмешаться и другие факторы помимо вашего желания.

— Что вы имеете в виду?

Он пожал плечами:

— Я никогда не берусь предсказывать заранее. Позвольте дать вам последний, весьма обычный совет, а именно: отправьтесь-ка в морское путешествие, как только почувствуете себя лучше. Смена впечатлений, воздух новых стран — лучшее лекарство от меланхолии, которой часто сопровождается выздоровление. Кому, как не мне, это знать!

— Ну что ж…

— Ваш брат Харакс собрался в Самос. Не хотите составить ему компанию?

— Ничего не имею против Самоса, — осторожно сказала я.

— Не падайте духом, — рассмеялся он. — Нам всем приходится принимать в расчет братьев, которые у нас есть, а ваш — если вы согласитесь с моим личным мнением — оказался более приятным парнем, чем я поначалу думал.

— Думаю, вы правы, — медленно произнесла я. — А что, он обещал выплатить вам гонорар?

Врач помешкал, не донеся вишню до уст, и поглядел на меня задумчивым профессиональным взглядом.

— Я думаю, — сказал он, — что вы выздоравливаете гораздо быстрее, чем я мог предположить.

И все-таки, как я ни старалась сохранить «Дом муз», его пришлось распустить. Моя болезнь знаменовала собой конец эпохи, и каждый, сознательно или нет, по-видимому, пришел к пониманию этого. Красота, во всех смыслах слова, была мерилом той жизни, которую творили мы вместе. Это были драгоценные годы нашей молодости, дни, озаренные страстью, творчеством, надеждой; когда время казалось неистощимым, чувства были необузданны, а глубокий колодец жизненных сил, казалось, не должен был иссякнуть. Но мрачный призрак уже ходил по этим коридорам — и вот наконец показал свое лицо.

Недолго пыталась я, поддерживаемая Микой и дочерью моей Клеидой, гнать от себя очевидную правду, призывать назад былые дни. Это было бесполезно. Поток учениц обмелел, превратился в струйку, но вскоре иссякла и она. Пала ночная тень, воздух начал холодеть. Я больше не была идеальной наставницей и возлюбленной, у ног которой собирались девушки со всех концов Греции. Я теперь была усталой, наполовину увечной женщиной почти пятидесяти лет.

До вновь прибывавших быстро доходили слухи о моих беспричинных раздражениях, скандалах, которые нередко переходили в истерику, сопровождающуюся потоками слез, о том, что я веду себя как самовластная жестокая тиранка. Хуже всего то, что я — не желая себе в том признаться — стала чувствовать необъяснимую скуку. Даже изящные бабочки, которые прежде пленяли мое сердце, и те стали мне совершенно безразличны, а то и вызывали раздражение и отвращение. Именно это, больше, чем что-либо другое, ускорило конец. Задолго до того, как «Дом муз» прекратил существование, я разрушила его в своем сердце.