Жорж Бордонов - Кавалер дю Ландро

В этот день шевалье чувствовал себя в хорошей форме, хотя накануне провел бурную ночь. Был ли день морозным или светило бледное солнце начала зимы, он обходился без перчаток — он все чаще их забывал, как незначительный предмет — его кипящая кровь грела ему руки. Подковы Тримбаль звонко выбивали дробь по подмерзшей дороге. Она тоже казалась повеселевшей, такой она была всегда, когда у шевалье случалось хорошее настроение. Она трясла головой, позвякивая сбруей и тихонько ржала. Ее хозяин, когда хотел засмеяться, отвечал ей, помимо своей воли, «ржанием». Поля и луга были пустынны и запорошены тонким слоем снега. Над крышами поднимался тонкими струйками дымок. Окружающие холмы были едва видны сквозь аквамариновую морозную дымку, висевшую в воздухе. Вороны небольшими стайками кружили в небе в поисках добычи. В лесу и перелесках, укрывшись в пожелтевшей, но не опавшей листве, птицы прятались от холода и не подавали голоса. Дорога петляла между холмов, то спускаясь в глубокие лощины, то взлетая на вершины. Ландро любил этот путь, здесь было полно дичи. Но в этот раз ни один зверь не перебежал ему дорогу, не повернул свою острую морду на звук шагов Тримбаль, чтобы затем одним прыжком исчезнуть в чаще. Но одиночество ни в малейшей степени не беспокоило шевалье, оно гнетуще давит только на болезненные, боязливые и меланхоличные натуры. Он же не боялся ничего и никого (даже самого себя и своих демонов, которых, впрочем, может быть, и вовсе не было). Он исключил из своей жизни грусть раз и навсегда. «Если бы кто-нибудь пережил то, что выпало на мою долю после возвращения из России, — думал он, — он бы пустил себе пулю в лоб, но выжить можно, только имея стальное сердце в груди. Чтобы ничто не могло его пробить».

Когда он приехал в Эрбье, городская площадь была полна народу. Люди толкались возле прилавков с различным товаром, вокруг выставленных на продажу лошадей и домашнего скота. Некоторые прямо на улице пили теплое вино или водку, чтобы согреться. Ландро направил Тримбаль сквозь ярмарочную толпу, и она свободно прошла через скопище народа, нагромождение товаров и повозок. Люди уступали ей дорогу, снимая шляпы и шапки перед ее хозяином. Ландро приветствовал всех, издавая свое «ржание» от удовольствия. Ему било плевать на все, но не на эту демонстрацию уважения. Это был «его народ», «его люди». Они принадлежали ему, как и он им в случае необходимости. Таково было это простое сердце. Он купил бутылку водки и, не слезая с коня, выпил одну ее треть, затем взял у торговца чашку, наполнил ее под гогот толпы наполовину и протянул Тримбаль.

— Во дает, — говорили вокруг, — она не отказывается от выпивки.

— Как и ее хозяин!

Эти разговоры совсем не задевали шевалье, напротив, он втайне радовался, даже наслаждался всеобщим вниманием. Напоив лошадь, он опять сел в седло и с пустой бутылкой в руке направился к церкви. Подъехав к ней, он размахнулся и бросил бутылку, которая со звоном разбилась на паперти. Народ вокруг замолчал. Никто не проронил ни слова. Местные жители знали, что никогда еще не было в их краю такого человека. Но кто-то из приезжих крикнул:

— Прекратите, шевалье, вы оскорбляете Бога!

— Кто это сказал?.. Ты где? Покажись, если смел!..

Какой-то парень бросился наутек, под насмешки толпы. Он вприпрыжку побежал, прижав руки к туловищу и втянув голову в плечи, к трактиру «Зеленый дуб». Шевалье бросился ему наперерез, догнал и, схватив за шиворот, оторвал от земли.

— Несчастный дурак, это не твоего Бога я оскорбляю, а кюре…

— Но, господин, разве это не одно и то же?

— Нет, приятель. Кюре выдали великого Шаретта, они все изгадили. Они против нас.

— Отпустите меня, господин.

— Ты не здешний?

— Из Брессуира.

— А! Ладно! Раз ты из такой глуши…

Но его снова охватил гнев. Он тряханул парня, как куклу.

— Не надо было убегать. Только это я тебе ставлю в вину. Убирайся.

И он разжал руку. Парень упал, как куль с мукой, а шевалье поднял голову и увидел Десланда, смеющегося вместе со всеми.

— Ты уже выпил?

— Я только что закончил дела, и довольно удачно!

И, подмигнув, добавил:

— Пойдем в «Зеленый дуб». Там есть хорошая компания, новенькие. Я отведу пока Тримбаль в конюшню.

— А что, — воскликнул шевалье, — дело может затянуться?

— Зависит от того, как повернется… разговор.

Толпа вернулась к товарам, живо обсуждая недавнее неожиданное и бесплатное представление: будет что рассказать домашним.

Десланд и Ландро вошли в чадное помещение, где за столами сгрудились игроки в карты и пьяницы, стоял непрерывный гомон, разрываемый взрывами громкого пьяного хохота. Служанки ловко и бесшумно скользили вокруг столов, разнося бутылки и блюда с едой. Толстый, пузатый хозяин трактира, в расстегнутой на бычьей шее рубахе, с красными ушами и с полотенцем через плечо возвышался на своем месте за стойкой. Взгляд его был суров, как у судьи в трибунале. Седые волосы завивались на висках. Его красное, в белых пятнах лицо напоминало кусок колбасы, застывшие маленькие глазки были похожи на трюфели, заделанные в этот кусок мяса.

— Посмотри туда, — сказал Десланд, — ты сейчас удивишься!

За спиной трактирщика с крюков свешивались окорока, связки ощипанных гусей и букеты зелени. В глубине зала стояли две большие бочки, покрытые лаком с черного цвета обручами и с ярко-красными кранами. За их обычным столом тесной группой сидели приятели шевалье: Адриен Гиняр, Франсуа Соважо и верный Ланьо, красильщик. Гиняру было под пятьдесят, но ему никто не дал бы его лет. Это был мужчина в расцвете сил, крепко сложенный, под стать шевалье. Он участвовал во всех «стычках» девяносто третьего, во взятии Галерна, пережил Савиньи, сражался под командой Стофле, партизанил вплоть до 1799 года, получил чин полковника в королевской армии. Про него рассказывали разные истории. Вроде бы он был «другом семьи» некоей госпожи де Вертей и ее старого мужа и как будто это он был отцом ее ребенка. Это в краю не поощрялось. Но, как честный человек, после Смерти старика он женился на вдове. Соважо был из той же породы: бедовая голова, доброе сердце. Однажды мальчишкой, в 1792 году, он вместе со своим товарищем звонил в грозу в колокола — по местному обычаю. Вдруг ударила молния и убила его приятеля. Мать его отшлепала, тогда он крикнул: «Ах, ты так? Ладно, я убегу из дома!» Мать пожалела, что наказала мальчишку, но было поздно. На следующий день тот ушел с котомкой через плечо. Он был лейтенантом на Майансе и после падения этого плацдарма вернулся в Вандею с генералом Клебером. Он присутствовал при массовых казнях. Это зрелище его потрясло. Хуже того, его посылали сжигать фермы, расстреливать и вырезать мирное население. В каком-то безумии он нашел своего полковника и, еле выговаривая слова, сказал: