Иван Ботвинник - Скиф

— Уйди!

— Твой Камилл запретил тебе говорить со мной?

— Он мне не муж, — девушка вскинула голову.

— Я погорячился, но мне так больно, — тихо повторив Эгнаций.

— А мне не больно?

Эгнаций потупил глаза. Зачем ему тщедушные квиритки! Ему нужна Арна — синеокая, черноволосая, сильная и прекрасная, как полноводная река. Она станет его женой.

Они шли по узкой тропке, увитой темными розами. Эгнаций сорвал цветок и протянул девушке. Она пожала плечами.

— На что он мне?

— Выкуп за мою вину.

Арна, снисходительно усмехнувшись, взяла розу.

— Жизнь моя! — Эгнаций с силой обнял девушку. — Твой Камилл — мешок!

Она не сопротивлялась. Эгнаций прильнул к ее губам.

— Не бойся, женюсь! В Риме жить станем. Перстень всадника завоюю. Будешь матроной. Больше жизни люблю. Не трусливее я квиритов. Стану трибуном. Не веришь? Сам Цезарь обещал!

Арна вырвалась.

— Уходи. Нет, нет, постой! — закричала она, преграждая ему путь. — Люди, люди, сюда!

Эгнаций с силой оттолкнул девушку.

Она упала, но, лежа на траве, рыдая, продолжала кричать сбегавшимся на помощь:

— Не верьте перебежчику. Люди! Ему заплатил Цезарь за сладкие речи.

Эгнаций исчез. Но злые семена, брошенные лукавым наймитом, не заглохли. Каждую ночь с крепостного вала спускались веревки, и маловеры покидали осажденный город.

Бориаций понимал: воинство Свободной Италии обречено. Остатки его отрядов могут продержаться еще несколько дней. А дальше? Призвать на родную землю заморских варваров? Нет, этого он не сделает и под страхом лютой смерти.

Мрачный и одинокий, сидел вождь самнитов у догорающего очага. Его седобородый отец бодрствовал рядом. Старая Марция безмолвно сучила шерсть. Бориаций поднял голову:

— Что за шум?

…Ночью римляне пошли на приступ. Темно-серая, поросшая мхом городская стена была пустынна. Боясь засады, легионеры, взобравшись на стену, медлили. Сжигаемый нетерпением, Эгнаций первым прыгнул на землю и подал знак.

Гулко бряцало железо в сыром воздухе осенней ночи, но ни одной души не показалось на узких, извилистых улочках Корфиния.

Сомкнувшись как можно тесней, плечом к плечу, усмирители двинулись в глубь города. Столица самнитов будто бы вымерла. Мрак и безмолвие наводили жуть. И вдруг из окон, дверей, подворотен, чердаков полетели камни, стрелы, дротики. Корфиний ожил и накинулся на непрошеных гостей. Понимая, что они не в силах сдержать натиск легионеров, самниты решили вымостить улицы своей столицы вражьими костями.

Бориаций выскочил на улицу в разгар боя. Он велел сносить в храм Марса-Мстителя все святыни Самниума, знамена и золотые чаши, куда во время жертвоприношений стекала кровь Святого Тельца. Вход храма забаррикадировали. В центре святилища сложили костер. Двое воинов подняли ложе седобородого отца Бориация и бережно, как знамя, водрузили на вершину костра. Старый самнит, недвижимый, коричневый, с лицом, изрезанным шрамами и глубокими морщинами, казался вырезанным из темного дуба.

Римские солдаты уже разбрасывали прикрытие.

— Арна! Арна! — звал голос Эгнация. — Выходи, не бойся. Мои легионеры не оскорбят жену своего трибуна.

Баррикада трещала под ударами кирок и мотыг. Самниты молча выжидали. Но вот пала последняя преграда. Эгнаций опрометью влетел в храм. Его легионеры, чтя святость места, невольно отпрянули от порога.

— Дарую всем пощаду! Арна, где ты?

— Раб! — Арна метнула нож.

Лезвие блеснуло в полутьме, и бывший надсмотрщик упал. Самниты ринулись наперерез римлянам. Взметнув сосуд с горючей смесью, Бориаций разбил его у подножия костра. Клубы дыма заволокли сражающихся. Из черной мглы взвились огненные языки… Прокатился грозный клич Кавдинского ущелья, стократно повторяемый сводами храма. Вождь Самниума сразил римского центуриона, отсек ему голову и, швырнув трофей в костер, сам прыгнул в пламя.

— За мной, самниты, пусть волки гложут обгорелые кости…

Легионеры, опаленные, полузадохнувшиеся от зловония, выволакивали на улицу потерявших сознание. Рискуя жизнью, спасали побежденных: пленный самнит на рабьем рынке стоил в три раза дороже, чем награда, назначенная Сенатом за голову убитого врага.

Митридат почти не защищал земли Понта. Сдав без боя столицу, он уводил войска к парфяно-армянской границе. Туда же стягивались силы сирийцев, арабов, парфов и персов. Прибытие тридцати тысяч, воинов Тиграна должно было решить игру Беллоны.

Митридат, отступая, сохранял перевес. Шли небольшими переходами, не изнуряя ни себя, ни коней. В каждых четырехстах стадиях ждали искусно скрытые в песках запасы пищи и глубокие, обшитые кожей колодцы свежей воды.

Римляне же продвигались по опустошенной земле. Измученные голодом и безводьем, тревожимые кочевниками, они настолько ослабли, что уже не имели сил преследовать понтийскую армию. Начались болезни, вспыхнули мятежи. В мятежных легионах казнили каждого десятого солдата. Но казни не могли восполнить недостаток боевого духа.

Наступило лето. Зной вызывал новые муки. Задыхаясь от собственного жира, Лукулл велел нести себя во главе своего войска в цистерне с водой.

Митридат торжествовал. Римляне ничему не научились. Пират Олимпий оказался ценнейшим союзником. Ни одна римская трирема не проскользнула к берегам его государства.

Цари Востока признали владыку Морей Олимпия Киликийского своим братом, сыном Александра. Когда эта радостная весть домчалась до Киликии, морские флаги и гирлянды водных лилий украсили город пиратов.

Верхом на серебряном дельфине, покоившемся на плечах пленников, Олимпий въехал в свою столицу. Гордый, торжествующий и смешной, он встал во весь рост над пестрой толпой и взмахнул скипетром:

— Мы наследники Государства Солнца, воины Свободы и Справедливости! Не посрамим своей чести! Запрещаю грабить мирных мореплавателей, купцов, подвластных брату моему Митридату Евпатору!

Серебряный дельфин, плавно качаясь, плыл над головами киликийцев. Олимпий был в зените славы.

Три дня и три ночи пировали пираты. Один Гарм оставался мрачным.

— Бориаций в беде! Давно от него нет вестей. Жив ли? — тревожно повторял старый гелиот. — Разреши, владыка, помочь друзьям в Италии.

Олимпий поправил съехавшую на лоб корону, ответил:

— Соизволяю…

На песчаный берег с тихим плеском накатывались волны. Девушка отскакивала от них и смеялась.

— Марк! Люций! — оглядывалась она на своих двух братьев, таких же кудрявых и розовощеких. — Как хорошо здесь! Как хорошо! — повторяла она и снова прыгала.

Юные спутники с безмолвным восторгом следили за каждым ее движением.

От смеха ямочки на круглых щеках девушки становились заметнее, лукавые черные глаза искрились и сияли еще ярче.