Иван Ботвинник - Скиф

— Но, говорят, новая столица прекрасна?

— Прекрасна… — усмехнулся Артаваз. — Улицы на римский манер — прямые как стрела, пышный орнамент где нужно и не нужно. Роскошь неумная, кричащая. Мне было совестно. Точно это не столица древнего мудрого народа, а вывеска торгаша. А эти вечные славословия на каждой стене: «Великому царю царей Тиграну! Светочу мудрейшему из мудрых!» Я не знал, куда глаза девать, но отец упивался. Нет, моей столицей я сделаю старушку Артаксату… — Артаваз сжал руку Порсены. — Сколько дум, сколько сил во мне, учитель, но… — Он вздохнул. — Между моей мечтой и ее воплощением — жизнь моего отца, а я не желаю ему смерти!

Друзья подошли к домику на краю обрыва. Разросшийся фруктовый сад отделял его от улицы. Большие шелковицы, ширококронные смоквы, маленький крепкий кизил набухли почками.

— Шамкиз! Солнышко мое! — крикнул Порсена, распахивая двери.

Круглолицая черноволосая толстушка радостно всплеснула руками.

— Царевич! Пришел отведать моих запеченных курочек? Ты осчастливил меня. Когда ты сидишь у нас и толкуешь с моим Порсеной, я вспоминаю нашего Нурика. Он всего на один год был моложе тебя. — Она засуетилась вокруг гостя.

— Да, мы одиноки, — глаза Порсены стали грустными, — не дал нам бог утешения…

— Я б гордился таким отцом, — Артаваз поцеловал руку актеру. — Почему мы не выбираем сами родителей?

— Тогда вместо царства армянского тебе досталось бы царство Мельпомены, — пошутил Порсена.

— Я не был бы в убытке…

— Тебе надо самому становиться отцом, — посоветовал старый актер.

— Нет, учитель! Из тех, кого я знаю, — Артаваз задумался, — я знаю только одну, на чьи кудри я возложил бы венец Армении:

— Так возложи его!

— Не шути, учитель! Я видел ее лишь однажды несколько мгновений.

— «И взорами сказали мы друг другу…» — с ласковой шутливостью продекламировал Порсена.

— Она была без чувств — израненная в битвах, как воин, измученная пустыней, но если бы ты видел ее лицо! Это был лик божества, прекрасный, дышащий полным совершенством. — Артаваз помолчал. — Она одна в моей душе — подруга моего деда.

— Гипсикратия? Но я слышал, она некрасива, далеко не роза Ирана, не лилия долин армянских, — просто худенький мальчик с нездоровым землистым лицом…

— Гипсикратия?! И это говорит художник! — живо возразил Артаваз. — Где ты видел красоту одухотворенную круглой, румяной? Нет, Гипсикратия и есть сама красота. Она вся в движении, напоена яркими огневыми красками жизни, изменчива и постоянна в каждом мгновении!

— Ты поешь песню любви, мой мальчик. — Порсена пододвинул к нему блюдо. — Шамкиз заслушалась! — Старый актер лукаво подмигнул и улыбнулся своей милой черноглазой толстушке.

Кассандра, царица Армении, не была счастлива с Тиграном. Горечь пережитых лет легла скорбными складками в углах ее рта. Некогда Кассандра тайно и безнадежно любила Армелая.

Армелай был старше, к тому же женат и имел детей. Однажды царевна сама пришла в шатер к полководцу. Армелай со своей обычной, чуть насмешливой учтивостью дал понять ей, что он отнюдь не пылает… — и препроводил ее к отцу. Он, конечно, ничего не сказал царю, но после этого случая Митридат-Солнце поспешил выдать дочь за первого подвернувшегося жениха. Тигран, толстый, скользкий и мелочно-хитрый, вызвал у нее лишь брезгливое презрение. Но он стал отцом ее детей. Впрочем, дочь Шушико, тихую, покорную армяночку, она тоже не любила. Всю нежность, всю неизрасходованную страстность своей души Кассандра отдала сыну: она учила Артаваза греческим словам, искала в нем сходства с Армелаем.

Мальчик очень рано почувствовал скрытую вражду между родителями. Он принял сторону матери, и отец не простил ему этого. Любимицей Тиграна была кроткая Шушико. Недавно он выдал ее замуж. После ухода царевны пропасть между супругами стала еще глубже. Но в последнее время Артаваз дичился и матери: с болью в сердце он убедился, что его музы — божества, такие многоцветные и радостные, мертвы для нее.

Кассандра не спала. Она ждала сына.

— Ты запоздал, мой мальчик, — с тревогой и печалью проговорила царица.

— Ты грустишь, мама? О чем? — Артаваз положил на ее колени голову.

— Это не грусть, мальчик. Эмилий Мунд потребовал, чтобы Тигран выдал Риму моего отца.

— Деда? — Артаваз вскочил. — Они возьмут его только через мой труп!

— Не надо так громко, мой мальчик, — мягко прервала сына царица. — Их не остановят наши трупы! Ты должен спасти деда по-иному…

Снежная буря в горах была последней перед началом весны. Наступило таяние. Бушевали потоки, низвергались водопады. Прилетели ласточки, и их щебет наполнил потеплевший воздух..

Митридат окреп. Сухой, бодрый, он был полон энергии: спадут горные реки, и настанет пора действовать. Он поднимет народы гор, прорвется в Понт и жестоко покарает изменников. Только бы начать, а там… Он понял: нечего и думать одним ударом отбросить Рим. Надо непрерывно Тревожить волков, не давать им нигде укрепиться. С этой звериной стаей возможна лишь затяжная, самая жестокая, самая беспощадная война — такая война будет, и старый Понтиец еще покажет себя!

Он ни с кем не делился своими мыслями. Рано. Пусть зреют, набухают в голове — ничего, голова крепкая, не расколется. А если и расколется, так ведь от добрых мыслей!

Митридат весело, с ухмылкой озирал крепостные стены.

Гипсикратия в сопровождении стражи ходила в селение и вернулась, ведя за собой упирающуюся козочку. На крепостной стене и между плит выросла молодая трава, и к вечеру, вымя озорной пушистой козочки раздулось. Сумерки огласились жалобным блеянием. Филипп пробовал поймать ее, но она прыгала от него и выставляла рожки. Вдвоем с Гипсикратией они с трудом набросили петлю на рога упрямицы. Филипп держал козу, Гипсикратия теребила вымя, но молоко не показывалось. Измученнее животное кричало.

— Подлая коза! — не выдержала Гипсикратия. — Она не желает давать молоко. Попробуй ты!

Митридат неслышно подошел сзади.

— Постой, мальчик, — благодушно проговорил он, отстраняя Филиппа. — Коза не кифара, нужна сноровка.

Сильные ловкие руки старого царя сжимали набухшее вымя. Молоко звонкими певучими струями билось о стенки подойника.

— Был пастухом, пастухом и умру! — Даже они, его ближайшие соратники, пусть думают, что Митридат-Солнце смирился!..

Гипсикратия по-прежнему носила одежду воина, но в выражении лица, во всех её движениях появилась женственная мягкость. Она больше не походила на бойкого красивого мальчика, и эта выстраданная женственность придавала ей новую прелесть.

В полдень солнце уже хорошо пригревало. Филипп разостлал на земле плащ.