Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик

— Вот они каковы! — воскликнул возница Иолай. — Правду говорят, что сердце богатого глухо. Садись на мое место, горемычная, держи голову своего питомца. Ишь как спит! А я пройдусь рядом, держа вожжи.

— Что это ты тут проповедуешь? — строго спросил Терей, подъезжая. — На войне все равны — богатые, бедные...

— Нет, не все, свидетель Зевс, не все! У каждой головы своя боль. Они вот, — он показал на няньку и на меня, — ничего от войны не выиграют, ничего не потеряют. Были рабами у афинян, станут рабами у персов. Ты тоже ничего не потеряешь — рабов своих угнал на Саламин, деньги закопал. Победят афиняне — хорошо! Получишь долю из трофея, разбогатеешь пуще прежнего. Победят мидяне (да не допустят боги!) — вернешься в свою усадьбу, выкопаешь имущество. Царю ведь тоже нужны земледельцы. Иначе кто ему будет платить подати?

— А ты, Иолай, разве ты не такой же пахарь, как я?

— Такой, да не такой... Рабов у меня нет, денег зарывать не пришлось. Война вытопчет мой виноградник, сожжет мою хижину. Если еще горб свой надломаю — наверняка пойду милостыню просить у дверей храма.

Они расшумелись так, что Мика застонала и попыталась повернуться. Споры умолкли.

Мы увидели жертвенник Зевса — каменную башню на холме и порыжевшие луга на склонах. Там, за лесом, пролегала Священная дорога — путь к морю.

На вершинах холмов показались всадники на низеньких конях, в колпаках, с длинными пиками. Всадники покружились и исчезли, а вместо них появились другие и тоже ускакали. Наперерез нам бежали перепуганные, полуодетые люди, кричали:

— Куда вы, куда вы? Там мидяне, поворачивайте назад!

Это были беженцы, которые попали в плен к варварам. Те ограбили их, девушек и мальчиков забрали с собой, а стариков прогнали.

А это кто — трясущийся, потный, весь в кровоподтеках, в грязных лохмотьях? Боги! Да ведь это Агасий из Ахарн, тот самый, который предлагал рабов заковать, тот самый, который был хорегом вместе с Лисией! А! Он хотел перебежать к персам!

— Только по своей глупости, родимые... — стонал Агасий. — Боги меня наказали...

Куда же теперь? Назад пути тоже нет. В лес, в горы! Беженцы с плачем тоже повернули за нами, на всякий случай остерегаясь пса Кефея.

В лесу царил сырой полумрак. Столетние буки и лавры обросли клочьями мха, жесткий терновник язвил голые ноги. Оси невыносимо визжали на поворотах; колесница подскакивала и сотрясалась на корневищах, низкие ветви хлестали по головам.

— Ой, какой дремучий лес! — закричал проснувшийся Перикл. — Надо ехать только по тропинке. В лесу живут дикие сатиры, у которых вместо ног копыта. Они нас могут заманить.

Бедный мальчик! Живые мидяне позади были нам страшнее мифических сатиров.

— Нянька, а мы увидим Пана? — Мальчишеский голос звенел в лесной тиши. — А нимф лесных увидим? Нянька, а почему мы подскакиваем? Смотрите! — вдруг закричал он. — Мика больше не спит!

Я наклонился. Мика блестящими глазами разглядывала лиственный потолок.

— Где мама? — беспокоилась она.

— Мама едет сзади, — солгал я. Но Перикл меня выдал:

— А мама осталась дома! А с нами едет только нянька, и Кефей сзади бежит. Вставай, сестренка, мы сейчас живых сатиров увидим!

Тут Мика узнала меня и прошептала:

— А, это ты, Алкамен... Мальчик, которого высекли... А я все время думала о тебе...

За это тебе спасибо, Мика. Вот он, мой гражданский венок!

Мика забылась. А мы втаскивали колесницу на крутой подъем, руками вращали спицы колес, беженцы подталкивали сзади; Агасий, засучив рукава, бегал вокруг и подбадривал.

Мика вновь разлепила ресницы:

— Почему мы едем?.. Какая буря, какой ветер... Смотри, Алкамен, кентавры, сколько их! И лошади скачут, и жеребята...

Нянька тихо причитала. Перикл испуганно замолк; возница Иолай погонял свою лошадку. Я наклонился к Мике.

— У тебя нет воображения, театральный мальчик... — шептала она в бреду и повторяла одним дуновением: — Блаженный покой... блаженный покой...

Мы выехали на перевал между вершинами гор. Открылся вид на дугу Элевсинского залива — сверкающая синева! И на лугах множество блестящих на солнце точек.

— Смотрите, смотрите! — закричали беженцы. — Это полчища мидян собираются на равнине! Смотрите, сколько их — до самого горизонта!

Спуск оказался труднее, чем подъем. Тропинка петляла по кручам, мы оббили все ноги о камни подо мхом, цепкий граб исхлестал нам лица.

Вот и ручей Кефис струится по каменистому дну, скрывает свои извивы в сочной осоке. Изнеможенные, мы решили отдохнуть в этом тихом уголке.

Все тихо здесь, только ручей шумит на камнях и гудит шмель над цветами. Солнце пронизывает лиственную кровлю, и его лучи падают ослепительными иглами.

Лошадей пустили на травку. Иолай достал хлеба, разломил, подал мне, подал няньке, взял сам, мальчику дал связку копченых рыбок. Терей тоже вынул из вьюков свои запасы. Агасий засматривал ему в глаза, глотая слюну. Терей поделился с ним, считая этого эвпатрида равным себе.

Прочие беженцы отвернулись, чтобы не видеть, как мы едим. Тогда, под неумолимым взглядом возницы Иолая, Терей роздал маслины, лук, сыр, лепешки. Нянька зачерпнула холодной воды, каждому поднесла с поклоном.

Но Терей торопил — вот-вот и этот зеленый рай мог огласиться криками варваров.

— Добрые люди, — сказала нянька, — рана у девочки кровоточит. Так мы ее живую не довезем, мышку мою ненаглядную.

— Что же делать? — Терей в недоумении застегивал ремень шлема.

— Что делать? — засмеялся Иолай. — Э, Терей, здоровый ты, а недогадливый. Когда я был молодым, я нанимался воевать в горной Фокйде. Знаешь, как в горах возят раненых?

Иолай распряг свою лошадку; они с Тереем привязали ее рядом с конем, а между ними соорудили из веток и ремней колыбель, куда и перенесли раненую.

Беженцы не стали ждать нас, разулись, перешли ручей и скрылись в лесу. Иолай стегнул лошадей, и колыбель двинулась, мерно покачиваясь. А мы за оглобли покатили колесницу — на равнине она нам еще пригодится.

Показались просветы — лес кончался. Запахло солью и гнилыми водорослями — море близко. Корневищ и кочек, однако, не уменьшилось. Лошадка Иолая никак не могла попасть в ногу с рослым конем Терея, и через сотню шагов колыбель растрепалась. Тогда воины сделали носилки из плаща и копий и понесли девочку на руках. А мне велели остаться, запрячь колесницу и догнать.

Как же запрягать? Я — дитя городское и лошадь вблизи видел только у нашего Псоя, когда он возил бочку с водой для полива цветов. Как он запрягал? Кажется, сначала надевал хомут, потом седло, затем застегивал вот эти ремешки... Нет, не эти — вот эти. Слава Посейдону — покровителю лошадей, кажется, запряг.

— Н-но!..

Я стегнул лошадку, и она преспокойно вышла из оглобель, унося на себе сбрую, а я остался сидеть на облучке. Какой позор!