Николай Дубов - Колесо Фортуны

— Как бы ни составил, законом он стал, когда его подписал император.

— Манифест — бумага, за ней человека не видать…

А вот когда он изо дня в день кричит, командует — тут вся его начинка наружу вылезает.

— Какова же эта начинка?

— Какой она может быть у немецкого унтера? Солдафон, хам, пьяница, в спальной псов держит… Чего можно ждать от человека, если, он крыс судил воинским судом и вешал за то, что игрушечных солдатиков погрызли?

— Когда это было? Когда он был подростком?

— В точности не скажу, но ведь было! А оно известно, чем такие шутки кончаются. Иван Грозный тоже поначалу собак да кошек вешал…

— Более серьезных прегрешений за императором нет?

— А пьянство?

— Он так много пьет? Не в обиду вам, — сказал СенЖермен Алексею, — судя по тому, как вы запиваете эту прекрасно приготовленную рыбу, вряд ли император выдержит состязание с вами.

— Куда ему — кишка тонка! Меня вот только Григорей, может, перепьет да этот подлец, Шванвич… И то — навряд! Не в том суть… Пей, да меру разумей. И коли ты император, так держись по-императорски.

— А как надо держаться по-императорски?

— Я там в точности не знаю, сам в императорах никогда не был, — осклабился в своей сдвоенной улыбке Алексей. — Ну, все-таки… Вот придумал он такую забаву: приедет к кому-нибудь в гости из своих компанов, ну, ясное дело, напьются, а потом всей оравой вывалят в парк или там на лужайку, прыгают на одной ножке и норовят коленкой дружка дружке под задницу поддать, чтобы с ног сбить… Это что же, императорская забава?

— Да, — улыбнулся Сен-Жермен, — развлечение действительно не самое изысканное. Но я не знаю, намного ли оно хуже, чем нашумевшая в свое время свадьба шутов в Ледяном доме при императрице Анне. Во всяком случае, оно стоит дешевле… И это все?

— Неужели мало?

— Скажите, Грегуар, вы близки ко двору? Часто там бываете?

— Не так уж…

— Молодой император вас самого чем-то оскорбил, обидел? Или ваших братьев, близких?

— Нет.

— В таком случае нам следует оставить этот разговор.

— Но почему же?

— Вы хотите, чтобы я помог вам в случившейся беде.

Однако тут же говорите, что беда случилась не с вами, а с Россией. Вместо объяснения вы, простите меня, пересказываете лакейские сплетни об императоре, перечисляете его действительные и мнимые недостатки и пороки, до которых цальмейстеру Григорию Орлову нет никакого дела, они ему не мешают и мешать не могут. Поступки императора не мешают и не вредят России, а идут ей только на пользу. И у меня такое впечатление, что все ваши доводы — не ваши, а чьи-то злые и глупые выдумки.

Очевидно, за вашей тревогой стоит что-то серьезное, но вы не находите возможным рассказать истинные причины.

Я не хочу требовать от вас откровенности, если вы считаете ее невозможной. Но я не гадалка и не могу давать советов в деле, сущность которого от меня скрывают.

Григорий перевел взгляд на Алексея. Тот махнул рукой.

— Что уж, братушка, в прятки играть? Семь бед — один ответ.

Григорий кивнул, соглашаясь.

— От вас, саго padre, мне таить нечего. Я не хотел об этом говорить, потому как это не мой секрет. Не только мой…

— Здесь замешана женщина? — спросил Сен-Жермен.

— Да.

— Императрица?

— Да…

— Вы что?.. Неужели вы близки с ней?

— Уж куда ближе…

— Ну-ну… — покачал головой Сен-Жермен.

— Наш пострел везде поспел! — сказал Алексей и захохотал.

— Да будет тебе! Какой тут смех?! — рассердился Григорий.

— Да, неосмотрительно… — помолчав, сказал СенЖермен.

Григорий стесненно развел руками.

У Григория Орлова было доброе сердце. Ко всем.

Но особенно к женщинам. Ему было их жалко. Он жалел их за то, что они слабы и хрупки, за то, что так легко ранимы, так часто и походя их обижают, терзают и мучают, за то, что мечты их столь часто оказываются обманчивыми, а надежды призрачными, за то, что так мало радости и так много горя выпадает им на долю, за то, что так зависят они от воли родных и от воли мужей, жалел за постылое одиночество и неприкаянность, за то, что муж изменяет или может изменить в будущем, за то, что некрасивы и потому незадачливы, за то, что красивы и так легко гибнут в погоне за мимолетным счастьем, за то, что бедны и ничего не могут, и за то, что богаты и потому не знают, что с собой делать, за то, что вянут и чахнут в безвестности, и за то, что, как Куракина, слишком на виду и не могут себе ничего позволить, за то, что муж жил слишком мало или живет слишком долго, стар и просто недостоин, за то, что возлюбленного нет, или он есть, но подлец… Словом, причины и поводы сочувствовать, жалеть и желать помочь находились всегда. Однако чем он мог помочь? Не вельможа и не богач — зауряд-офицер, жил жалованьем, а больше долгами и надеждами. Он располагал только одним — добрым сердцем и уж его не щадил. Если можно так выразиться, он совал его кому попало, направо и налево, случалось, иногда двоим, а то и троим зараз, считая, что от него не убудет, а им — утеха и радость… Узнав об этом, женщины не могли его понять, обижались, ревновали, требовали верности, хотели владеть им единолично, но при всей своей мягкости и доброте он на то не соглашался. Не мог же он отдать себя целиком одной-единственной, а всех остальных оставить обездоленными?..

Кого жалеть, утешать и любить, выбирал всегда он сам. На этот раз выбрали его.

Потом, когда все уже произошло, Григорий не раз пытался проследить, восстановить в памяти, как это случилось, как зародилось то, что не могло померещиться даже в пьяном бреду, и все-таки возникло, развилось и произошло. Из таких попыток ничего не получалось. Все оказывалось сотканным из каких-то мимолетностей, неопределенных, шатких и как бы вовсе не обязательных случайностей. Ни об одной из них нельзя было с уверенностью сказать — вот с этого все началось, но каждая из них и все вместе исподволь, но неуклонно вели к тому, что должно было произойти и в конце концов произошло.

Бравый воин и бесшабашный гуляка, Григорий в свои двадцать пять лет повидал немало, вовсе не был похож на библейского Иосифа, и жене Потифара не пришлось бы его долго уламывать. Он немало наслушался историй о том, как Фортуна внезапно опрокидывала свой рог на какого-нибудь до тех пор ничем не примечательного человека, даже простого офицера, тот попадал "в случай" при дворе, и у него начиналась совершенно сказочная жизнь. Подобного рода истории особенно действовали на юношеское воображение Григория в бытность его кадетом Санкт-Петербургского Шляхетского корпуса. С редкими оказиями из дома отец посылал свое родительское благословение, многочисленные поклоны родственников, скудные деревенские харчи, которые мы бы назвали сухим пайком, и меньше всего — целковых, которые требовались более всего, но кои и у самого родителя тоже водились не часто. В силу этого Григорию случалось подкармливаться у чужого котла и подголодовывать, а голодное воображение представляет себе сказочное изобилие и роскошь неизмеримо ярче, чем тупое воображение пресыщенных. Однажды это произошло даже на его глазах.